Tsaregradskiy_Franko_Kratkaya_biografiya..417236

Несмотря на декларируемые суровые взгляды на дисциплину, Франко с самого начала смотрел сквозь пальцы на опасные выходки своих назначенцев. И в этом не было ничего удивительного: хотя имелось предостаточно экстремистов в обоих участвовавших в гражданской войне лагерях, у националистов они стояли во главе режима. Франко не слишком угадал, поручив своему не отличавшемуся трудолюбием брату Николасу заниматься созданием государственной инфраструктуры и политической партии франкистов, которая должна была существовать отдельно от фаланги. Он обычно поздно заявлялся на работу, любил долго обедать и устраивать затяжные ужины с обильными возлияниями, заставлял посетителей часами дожидаться приема, что выводило из себя пунктуальных немцев. Расслабленный образ жизни Николаса резко контрастировал с тем, за который ратовал Ми-льян Астрай — его Франко по неосторожности назначил главой прессы и пропаганды. Этот самонадеянный генерал не слишком вдавался в профессиональные нюансы своей новой должности, что ярко проявилось в мае 1938 года, когда он по-детски похвастался перед Чиано, итальянским министром иностранных дел: «Наш каудильо по четырнадцать часов проводит за рабочим столом, не выходя даже пописать». В своем офисе он завел те же порядки, что и в Испанском легионе, вызывая несчастных журналистов по свистку, разражаясь истерическими воплями при малейшей промашке, грозясь расстрелять любого иностранного корреспондента, допустившего критику в адрес режима. Отличительными качествами, благодаря которым Мильян удостоился этой роли, были раболепная лесть Франко, «величайшему стратегу столетия» (генерал благоговейно предупреждал посетителей перед входом в кабинет каудильо, что они сейчас услышат «глас Божий») и демонстративное обожание смерти. Впрочем, то, что он находился под магией смерти, никого не удивляло в националистической Испании, где, по словам Джона Уитекера, «испанцы при Франко говорили о смерти любовно, лаская само слово, словно женщину, отталкивающую, но соблазнительную».

Помощники Мильяна его, мягко говоря, не выручали. Журналист Болин — которого в награду за то, что он в свое время смог арендовать в Лондоне самолет для Санхурко, сделали «почетным капитаном» — стал ответственным за корпус иностранной прессы. Гордо прохаживаясь в бриджах и высоких сапогах, похлопывая по винтовке, которую Болин не умел даже заряжать, он ворчал на запуганных журналистов, поплевывал на трупы казненных пленников и грозился расстрелять любого, чьи репортажи не были на достойном уровне. Один из его помощников, Игнасио Росалес, очень доходчиво разъяснял представителям прессы, ужасавшимся зверствам националистов, что «массы невозможно чему-либо научить... им нужна только плеть, ибо они подобны собачьей своре, которая слушается только плети».

Связи с прессой на севере оказались в руках печально известного капитана Гонсало де Агилеры, жуткие заявления которого (впрочем, вполне искренние) типа: «Мы будем убивать, убивать и убивать» — не прибавляли симпатии к националистам в корпусе иностранных журналистов. Корреспонденты предполагали, что его бесконечные, исполненные нетерпимости речи, произносимые на очень пристойном английском языке (он получил образование в Стоунихерсте), являлись выражением личной точки зрения капитана, на самом деле они отражали убеждения его шефа. Агилера заинтриговал иностранных репортеров своей оригинальной мыслью, будто война началась из-за наличия канализации, «не будь которой все эти красные главари передохли бы в детстве и не могли бы возбуждать чернь и проливать кровь достойных испанцев». Агилера агитировал за возврат к «эпохе, более здоровой духовно, когда моровая язва и чума косили народ», и выражал твердое убеждение, что возрождение Испании требовало уничтожения «трети мужского населения» страны. Такие взгляды отнюдь не были чем-то необычным во франкистской среде, как, впрочем, и отношение капитана Агилеры к женщинам. Говоря откровенно, от всего сердца, он утверждал: «Мы покончим с этой глупостью, именуемой женским равноправием... Если жена не верна мужу, почему бы не влепить ей пулю, как собаке».

Ненормальная природа самого режима нашла свое символическое отражение в том, что новое бюро прессы и пропаганды делило здание с индийцем-алхимиком, который объявился в Саламанке и пообещал сделать столько золота, сколько потребуется Франко, чтобы выиграть войну. После разоблачения мошенник был вынужден бежать из страны.