Царевны

Напоили на всякий случай царевича настоем всяких трав, для отговора припасенных. С уголька водой спрыснули. Бабушку-ведунью из-за Москвы-реки привозили. Старая в ковш с водою три угля брала, уговаривала воду царевича обмыть, все хитки и притки, уроки, призоры, скорби, болезни, щипоты и ломоты, злу худобу с него снять, унести за осиновый тын в лес сосновый. Все исполнили, как полагалось, чтобы отвести беду наговорную.

Успокоились. И вдруг корень неведомый! Да еще в месте каком? В Мастерской палате самой государыни! Знать, то не мыши простынку грызли. Лиходеи опять во дворце завелись. Любимого царевича, холеного, береженого, извести хотят! Простынку углядели, корень нашли, а как другое что да проглядят? Порчу во всем наслать можно: и в хлебе, и в белье, и в платье, и в еде всякой. Разве за всем углядишь? Лиходеев выискать надобно. Надобно дочиста, до единого из дворцовых покоев их вытравить. По всем теремам, по всем сеням, ходам-переходам, в поварнях, во дворах — речи одни слышатся.

Марью Кишкину дворцовый дьяк с пристрастием допрашивал. Так сам царь приказал. Говорила Марья, что корень ей баба-ворожея за Москвой-рекою давала, чтобы муж ее, Марью, не бил. Не поверили бабе. Приказали малым огнем ее попугать. Малый огонь к правде подвел, а большим и до всего дознались. Марья-кружевница, огнем палимая, на весь застенок криком кричала, к делу ведовскому причастных по одному называла. За Москву-реку за ворожеей посылали. Связанную скрюченную старуху старую на очную ставку с Марьей приводили.

Обе они разное показали. Стали и ворожею огнем пытать. Оговоренных обеими бабами тоже к огню приводили. Много кого, от огня обезумев, Марья-кружевница в страшное дело припутала.

Дознавались в теремах обо всем, что на допросах и пытках показывали. В сглаз, порчу, наговоры, отговоры, коренья лютые, зелья лихие — в те времена все от мала до велика верили. Во дворце верили не меньше, чем в самой последней избушке в деревеньке глухой, заброшенной.

Дожидаются царевны мамушек да боярынь, к дьяку подосланных. В теремах ни сказок больше не слушают, ни песен не поют, рассказывают да вспоминают всякие дела дедовские, что допрежь этого бывали: первую жену деда царя Михаила Федоровича, Марию Долгорукую, извели, в питье ей зелья подсыпали. Попила и со дня на день сохнуть начала красавица. Через месяц не стало ее. У батюшки царевен, у государя Алексея Михайловича, еще до Марии Ильиничны, любимая невеста была. Ее тоже зельем испортили. Сказывали, что и у братьев, царевичей покойных, не раз корешки находили.

Страшные сказки в терем вошли. Уже не скука серая свою паутину плетет, туча черная над всем Кремлем встала. На кого пытаемые покажут? Оговорят еще кого? Всякий за себя дрожкой дрожит. Нарышкины на Милославских косятся: не они ли всему делу заводчики? Не любят они царевича. Ото всех заслонил он сердце отцовское. Только на младшего сынка и глядит Алексей Михайлович.

Привяла Федосьюшка от шепотов зловещих, от взглядов косых, недобрых. Сестриц она любит и мачеху любит, любит и деток ее малых, а Петрушеньку больше всех. И Софьюшка у нее сестрица любимая. А у Софьюшки в терему на царицу всего злее шипят. У царицы даже на нее, на Федосьюшку, коситься стали. Не сама Наталья Кирилловна, а мамушки с нянюшками. А Федосьюшка без привета ласкового, словно былинка без солнышка, никнет. Забилась и терему царевна, никуда из своих покойчиков не идет. Книги, какие есть, читать пробовала. Но ни «Повесть о царевиче Иосафе», ни «Страдания блудного сына» ее не трогают.

— Сделал бы так Господь Милостивый, чтобы сердце у людей друг для друга в добре открылось, — говорит царевна мамушке. — Так жить тяжко.

Мама свою хоженую хорошо знает, про дело ведовское с нею помалкивает. Федосьюшка все, как есть и как было и как не было, от Орьки узнает. Выберет Орька времечко, с глаз Дарьи Силишны улизнет и сенцами малыми на черное крылечко припустится. С крылечка на двор кормовой, с кормового на хлебный, оттуда на сытный. Все обежит девчонка, во все уголышки заглянет, все, что говорят, переслушает — и к царевне. Улучит времечко, когда Дарьи Силишны в покое нет, и обо всем, от спешки и волненья захлебываясь, Федосьюшке и доложит:

— Марья-кружевница на царскую постельницу еще показала. Ох и много же там оговоренных набралось. Сказывают, всех до одной огнем палить станут…

— Ты, Орька, чего здесь торчишь? В сенцы, на свое место ступай!