Царевны

Как подъехал Федор Тыринов
Ко тому ль ко синю морю,
Как где ни взялася рыба-кит,
Становилася из края в край,
Из синя моря бездонного,
Что бездонного, бескрайнего;
Как поехал Федор Тыринов
По морю, словно посуху.
Подъезжает Федор Тыринов
Ко пещерам белым каменным.
Видала его матушка
 Из красного окошечка:
— Не замай, мое дитятко,
Не замай, Федор Тыринов!
Как увидит нас лютый змей,
Он увидит, совсем пожрет.
— Не убойся ты, матушка,
Не убойся, родимая!
У меня есть книга евангельска,
У меня есть животворящий крест,
А еще сабля острая
Да копьецо мурзавецкое.

Молча, чтобы не прерывать пения, одними поклонами здороваются вошедшие с теми, кто уже в палате сидит. Приветно улыбается царь своим любимым. Не выпуская из пальцев царевичевой руки, Наталья Кирилловна садится на золоченое кресло рядом с государем. Царевны рассаживаются на разгибных стульях.

— Послушай, Петрушенька, каково хорошо про Федора Тыринова слепцы поют, — наклонившись к сыну, шепчет Наталья Кирилловна. Хочется ей мальчика песней занять. — Вот змея лютого Федор убил, освободил матушку родную. Слушай, сынок!

Посадил Федор Тыринов
Да свою родну матушку
На головку, на темечко;
Он понес свою матушку
Через те леса темные,
Через те горы крутые,
Через те моря синие,
Моря синие, бездонные,
Что бездонные, бескрайние.
Как подъехал Федор Тыринов
Ко тому ль, ко синю морю,
Как где ни взялася рыба-кит,
Становилася из края в край.
Как поехал Федор Тыринов
По морю, словно посуху.
Как пришел Федор Тыринов
Да во свой во высок терем,
Посадил свою матушку
Он за свой за дубовый стол…

Смолкли певцы, а Петрушенька матушкину голову к себе за шею пригнул и на ухо ей прошептал:

— И я у змея, родная моя, тебя не покинул бы.

Крепко поцеловала сынка царица и, слегка отстранив его, улыбаясь, повернулась к мужу.

— Сестрицы мои любезные что позамешкались? — спросил жену Алексей Михайлович.

— Занедужилось Ирине Михайловне, а сестрицы покинуть ее не захотели, — объяснила, слегка затуманившись, Наталья Кирилловна. — Прощенья у тебя все три попросить наказали, — поспешила она прибавить, заметив неудовольствие на лице царя.

Нахмурился Алексей Михайлович.

Давно старшая сестра упрямством его раздражает, к старине не в меру стала за последнее время привержена. В Потешную палату прийти не захотела и сестер не пустила. Еще на днях, брата укоряя, так говорила:

— При первой жене в теремах благочестие было, порядок старый во всем соблюдали… А нынче! Сама царица в колымаге открытой в Новодевичий монастырь проехала… Народ со страха наземь валился. Звон про выезд небывалый по всей Москве поднялся. Хорошо ли так-то?

И во всем, как и всегда, старая царевна винила Матвеева:

— Он, никто, как он, всему злу заводчик. В доме у него все по-иноземному. Наталии Кирилловне доброму научиться где было? Что с нее и спрашивать!

Много чего наговорила Ирина Михайловна. Сдержал себя Алексей Михайлович. Старшей сестре и своей крестной гневного слова не вымолвил, а сердцем вскипел. Пытал сестру уговаривать, а она молчала, слушала, на посох свой опираясь. Досадило молчанье ее царю, и помянул он ей про время стародавнее, когда и она от иноземного не отказывалась.

Шелестя одеждами, царевна поднялась с кресла своего резного. Выпрямилась, посохом пристукнула:

— Было время, что враг человеческий душу мою опутать хотел! — на весь терем гневные слова раздались.

А царю сестру жаль стало.

«Только сердце, горечи не осилившее, то, что счастьем своим называло, в муке клянет», — так он подумал.

Порешил, что все злое у Иринушки с горя, и в мире с сестрою расстался. Надеялся, что она опомнится, в Потешную со всеми вечер осенний скоротать придет, а она и сама не пришла, и сестер при себе удержала.

Но на веселье настроившись, все, что душу мрачит, отогнать хочется. Алексей Михайлович старается больше не думать о строптивой сестре. Приказал трубачам, литаврщикам, скрипичникам и цимбальникам, что через два покоя от палаты, где он сидит, дожидаются, за «стременты» свои потешные взяться.

— Органных мастеров немедля к органу допустить, — добавил он.

Громкая музыка огласила покои Потешной палаты.