Царица поверженная

Эпафродит держал меня в курсе переменчивых настроений горожан. Теперь, когда начался разлив Нила, он стал чаще бывать у меня с докладами. Судя по всему, год обещал стать таким же плодородным, как и предыдущий, а вот евреи Александрии, о чем он проинформировал меня с искренней печалью, собирались поддержать Октавиана, поскольку в союзе с ним состоял Ирод.

– Не то чтобы Октавиан был истинным другом нашего народа, подобно Цезарю, – сказал Эпафродит, – но Ирод в глазах евреев – герой, а Иудея – их родина.

Я внимательно посмотрела на своего советника: за годы службы он постарел, но не утратил своей замечательной красоты.

– Раньше ты говорил «мы», «наша», а теперь – «их», – заметила я.

Он почесал лоб:

– Видишь ли, одно дело – просто наблюдать за своими соотечественниками, а другое – действовать с ними заодно. Я не разделяю общепринятых заблуждений и распространенного образа мыслей. Я не считаю Иудею своей родиной. Глупо, когда люди, чьи предки поколениями жили в других местах, называют родной землю, которую никогда не видели. Это сентиментальное извращение мышления, и оно может быть опасным. – Он рассмеялся. – Стоит вспомнить, что многие из иудеев заказывают греческий перевод нашего Писания, потому что не умеют читать на древнееврейском, – и это двести лет назад! Мы давным-давно покинули землю наших пращуров.

Он выказывал свое неодобрение с таким пылом, что я улыбнулась.

– Ну, Птолемеи тоже покинули Македонию давным-давно, но мы до сих пор именуем нашу дворцовую стражу македонской гвардией.

Он фыркнул, что должно было означать: «Тогда и вы не умнее».

– Нелегко распроститься с тщательно оберегаемой идеей родины, – указала я. – Именно поэтому, когда Антония объявили неримлянином, это стало для него таким страшным ударом. В конце концов, если он – не римлянин, тогда кто же? Но я буду разочарована, если евреи, составляющие две пятых населения города, переметнутся на сторону Октавиана.

Одно дело, когда изменяют подвластные цари – на их верность никогда нельзя полагаться; совсем другое – когда так поступают собственные граждане.

– Есть ли что-либо более горькое, чем измена? – вырвалось у меня.

– Думаю, нет, – сказал Эпафродит. – Она похищает у нас даже воспоминания, ибо из-за нее приходится смотреть на прошлое сквозь грязное пятно предательства.

– Ну, хватит об этом. – Я потянулась, стараясь отогнать уныние. – Потолкуем лучше о пошлинах. Как бы то ни было, а корабли еще причаливают. Мы не заблокированы с моря…

В такой же день – ясный и светлый, как рисунок на греческой вазе, – мне доложили о прибытии гонца. Лето стояло дивное. Каждый новый день старался превзойти предыдущий в своем великолепии, словно боги послали его, дабы утешить меня и одновременно помучить – наглядно показать, чего мне предстоит лишиться. Поэтому гонец и не мог появиться иначе, чем в райский денек, ласкающий солнечным теплом и освежающий легким ветерком.

Мардиан сообщил о нем, поморщившись.

– От Октавиана прибыл какой-то малый, называющий себя Тирсом. – Он покачал головой, демонстрируя пренебрежение. – Я подумал, вдруг ты захочешь его видеть.

Итак, ответ пришел! Я непроизвольно вцепилась в подлокотники своего кресла.

– Да, конечно. Но не здесь, а в зале для аудиенций. – Я встала. – И скажи ему, что я приму его не раньше второй половины дня.

Пусть ждет и удивляется.

Сама я отправилась переодеться в официальное платье, размышляя на ходу. Если ответ прибыл так быстро, значит ли это, что мои угрозы подействовали на Октавиана? Следует ли Антонию присутствовать при встрече? Конечно, у посланника должен быть ответ и для него, но… Не лучше ли мне поговорить с гонцом наедине? Ясно, что Октавиан не собирается принимать предложения Антония, так что незачем зря его огорчать.

– Хармиона, церемониальное платье! – потребовала я с порога, едва вернувшись в свои покои.

Пусть воочию увидят мое богатство и поймут, какие сокровища имеются у меня и могут достаться (или не достаться) Октавиану.

– Я должна выглядеть сказочно богатой, какой воображали меня римляне все эти годы!

Это был первый враг, представавший перед моим троном, и его следовало ослепить – тем более что Деллий, Планк и Титий, несомненно, лгали Октавиану обо мне. Сегодняшний посланник должен вернуться к своему господину с вытаращенными от изумления глазами.

Аккуратно сложенные стопки поблескивающих, переливающихся материй походили на искусственные цветочные поля, предлагающие на выбор все оттенки и текстуры. Золото? Слишком нарочито. Серебро? Не очень подходит для этого времени дня. Красное? Излишне ярко. Синее? Тускло. Белое?

Я попробовала пальцами легкий шелк любимого белого платья, так дивно вьющийся вокруг моих ног, словно от пола всегда дует едва уловимый бриз. Но нет, это наряд для приватных встреч. Черный? Слишком сурово и наводит на мысли о трауре. Странно – у меня сотни нарядов, а надеть по такому случаю нечего.

Потом я приметила между черным и желтым платьями уголок пурпурной ткани. Пурпур двойной окраски, глубокий, несравненный цвет… Да.

– Вот это, – сказала я Хармионе.