Царская доля

В 1708 году король Карл вторгся в пределы российские, и у Головчина нанес поражение дивизии генерал-аншефа Репнина, что стояла на центральной позиции. Шереметев помощи не оказал, и войска были шведами разбиты, кое-как отступили, потеряв пушки. Шереметев с Меншиковым в случившийся «конфузии» обвинили Репнина — тот был предан военному суду, разжалован и приговорен к смерти. Но последнюю по указу царя отменили, да и сам Михайло Михайлович хлопотал об Аниките, прекрасно понимая, как его «подставили» под монарший гнев.

— Так что, узнав, что государь самого Меншикова из плена своего отпустил, решил я признать его власть. Если Алексей Петрович к этому вору милостив, то нас в чем винить?!

— Так-то оно так, Аникита Иванович, но ведь мы с тобой присягу царю дали по доброй воле, вместе с тобой в «потешных» служили и против Софьи первыми выступили, хоть и юны тогда были.

— Это тебе тогда едва четырнадцать лет было, барабанщику, а мне уже двадцать один, и в стольниках ходил. Это сейчас мы в чинах равных, да и седина у обоих одна — постарели в походах. Я вот к чему это сказал — тогда мы поддержали брата в его противостоянии с сестрой, а сейчас должны выбрать между отцом и сыном. И вот что я тебе скажу…

Репнин задумался, лицо исказила гримаса — видимо, предстоящий выбор оказался для него очень нелегким. Даже голос изменился — стал немного хрипловатым, да и звучал глухо:

— Царь Петр на наших глазах свои реформы делал. От нарвской конфузии за эти года и следа не осталось — твердой ногой на Балтике стали, в исконных наших вотчинах. Вместе с ним в злосчастный поход на Прут ходили, и позора со срамом там испили. И на поле Полтавском стояли — и победу великую там одержали. Много чего было хорошего…

Репнин остановился, а потом стал громче говорить, словно убеждал не столько Голицына, сколько себя:

— Но и дурного также хватало. «Всепьянейшие соборы» помнишь, с их глумами и кощунством, похотью и срамом великим?! А преклонение царское перед иноземцами, кубок заздравный за «учителей» выпитый?! Выходит, и у Алексея есть своя правда, раз за ним вся Москва поднялась?! И поволжские города, и юг, и казаки. Да и гетман малороссийский с твоим старшим братом Дмитрием тоже за него встали!

— Это так и есть, Аникита, и хорошего много чего, а дурного и скверного зачастую и больше. Крови много напрасно пролито и людишек умучено. Да и грязь всякую наверх выдвинул, иноземцами себя окружил, русским прохода в чинах нет — мы с тобой, да Шереметев, почитай единственное исключение. Одного токмо боюсь — а вдруг Алешка скверней отца будет, как всю власть в свои руки возьмет?!

— Не дурней батюшки, а вот нравом куда спокойнее, и не гневлив! Тут и сравнивать не нужно — зело спокоен всегда, в падучую не впадает, нравом добрый, участлив, да приветлив. Да ты сам его знаешь, не раз беседу с ним вел, с младых ногтей тебе ведом.

— Но ведь против отца поднялся с оружием, всех на бунт подбил, исполчил земли целые…

— Вот ты сам и на вопрос свой ответил. Не он поднялся — ведь многие отца его сильно ненавидели, со времен казней стрелецких, кровавых — вот тут его и поддержали всей силою. Причем за него народа встало куда больше, чем за отца. Не он сам, Земля Русская его выбрала, шапкой Мономаха увенчала. И церковь за него встала — отца анафеме предала прилюдно. Скажи еще что безвинно это сделала, опорочила?!

— С лютеранами заигрывал, при мне было, сам видел, как ересям предавались. Митрополитам с епископами смертью да пытками грозил — тоже сие слышал, да как в патриархи булатный нож им посулил.

— «Манифест» его читал?! А там много писано, что чаяниям не токмо «черного люда» отвечает, но и духовенства, и дворянства с боярами, купечества с посадскими людишками. Вот тогда они то, а не царь Алексей, нас тобою не помилуют и живота лишат непременно. Не сможем против всей земли русской воевать, токмо напрасно погибнем и душу свою погубим. Анафема ведь не шутка — еретиками с тобой станем! Нельзя царя Петра держаться — он сам себе погибель обрел!

Слово сказано — те мысли, что подспудно ходили в голове генералов, сейчас озвучены, и отторжения не вызвали. Князья все прекрасно осознавали и сделали свой выбор.

— Тогда сегодня же построю солдат, склоню знамена перед царем Алексеем, — Голицын дернул головою, голос подсел. Генерал прекрасно понимал, что если он прикажет и дальше сопротивляться, то его собственные солдаты поднимут на штыки. Про горожан и говорить не хотелось — смотрели волками, с нескрываемой ненавистью в глазах.

— Вот и хорошо. А прикажет государь Алексей Петрович с дивизией на Петербург идти, то пойду — нужно прекращать Смуту, Земля Царя сама выбрала — а глас народа есть глас Божий!

— Сейчас прикажу бить в барабаны, быть посему!

— Вот и хорошо — а то ты под смертью ходишь, хорошо хоть эти три дня никто в осаду город не берет, и пальбы нет. А то на солдат твоих смотреть боязно, исподлобья глазами зыркают.

Голицын усмехнулся, удивляясь совпадению размышлений, а Репнин наклонился и тихо заговорил: