Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Остановитесь, Карамзин! – Александр порывисто поднялся, подошел к окну, от окна – к портрету великой бабки. – Трудами государей российских повторение оных бедствий немыслимо со времен царя Михаила Федоровича. Однако ж на пороге царства нашего новоявленные гунны. Чувство прочности, чувство силы стали в нас природными, и они кажутся мне опасными перед стихией времен. Наполеон – стихия, ее надо пережить.

Государь, даже моголы растеклись по лону Русской земли и потерялись. Пространство – для врагов России неодолимый витязь.

– А могла ли Русь остановить Батыя?

– Побил же князь Дмитрий Мамая.

Карамзин продолжил чтение. Евпатий Коловрат. Пленение Москвы. Падение Владимира. Подвиг Козельска – Батый назвал его «Злым городом»: народ козельский резался с татарами ножами до последнего. О князе козельском, младенце Василии, выжившие говорили: утонул в крови.

– Карамзин, прочтите мне о князе Дмитрии Донском. Я напитался болью России… Утешьте!

Александр ожидал панегирика герою, но честный Карамзин разворачивал перед самодержавным слушателем картины беспощадные: землю разоряли татарские мурзы, бесконечные междоусобицы удельных князей, беды, посланные за грехи. Язва, завезенная купцами в Нижний Новгород, выкосила половину населения страны. В Смоленске выжило пятеро, кои вышли из города, как из могилы, затворивши за собою ворота, думая, что навеки.

– Жизнь как трава! – прошептал Александр, пораженный бедствием. – Жизнь как трава. Все выгорит, все черно, но потом – дождь, и уже зеленеет.

А у Карамзина за язвою – пожар, уже на следующий год. Всесвятский, ибо первой загорелась церковь Всех Святых. Пожар случился в бурю, буря обернулась огневой бурей. Беда, но к добру. Юный князь Дмитрий, ему было семнадцать, начал строить каменный Кремль.

Растрогали Александра краткие строки о поездке Дмитрия в Орду, где вся власть была у грозного Мамая.

Ехать в логово зверя было смертельно опасно, Москва не раз и не два выказывала неповиновение золотоордынцам. В природе творилось недоброе. На солнце появились черные пятна, будто в него вбили гвозди. Страшная засуха породила туманы – в двух саженях нельзя было разглядеть лица человека, птицы не летали, ходили по земле. Два месяца стояла сия тьма на Русской земле, покуда князь Дмитрий не воротился в Москву с радостью: темник Мамай обласкал князя-юношу.

Чтение началось еще при свете дня, потом пришлось свечи зажечь. Александр слушал с таким напряжением, что на висках его проступила синева жилок.

– Ах, нет у меня Сергия! – воскликнул он, откидываясь на спинку кресла.

Карамзин отложил рукопись, давая себе передышку. Спросил:

– Положение столь сурово?

– В Марселе стоимость хлеба с пятнадцати сантимов взвинчена до восьмидесяти. Десять тысяч семейств подали прошение о вспомоществовании, и правительство для голодающих выделило как раз десять тысяч франков. По франку – на семейство! Имущих обязали выдавать несостоятельным по фунту на день… Увы! Нынешняя Франция все проблемы решает войной. – Александр встал, прошел к столу, положил руку на листы. – Ничто не забывается… А скажите, Карамзин, о пьянстве летописи поминают? О русском пьянстве?

– Как о всенародном пороке? Нет, государь… В поздние времена, в хмельничину, малороссы проклинали иудеев-корчмарей. Корчмари спаивали народ…

– Я помню, какое пьянство развилось в царствие моей великой бабки… Отец стремился покончить со злом разом. Не помните дела о трактире, куда гвардейцы хаживали?

– Нет, государь.

– Мой батюшка, царствие ему небесное, вина не пил, пьяных на дух не терпел, узнаёт, что молодые унтер-офицеры пропиваются в трактире до разорения. Вот и явился. Все в ужасе, но Павел Петрович сказал гулякам без гнева: праздное время препровождать можно полезнейше. И трактирщика не пугал, спросил, какие вина имеет, за сколько продает. Цены были безбожные, и государь послал к этому трактирщику своих людей. Все вино они купили у него, но бутылки тотчас расколотили и предъявили указ об уничтожении сего трактира за бессовестное ограбление государевых гвардейцев. Тоже ведь история.

– История, – согласился Карамзин.

– Это нам передых от российских бед. Читайте же дальше.

Николай Михайлович пожалел, что о Куликовской победе у него написано так коротко. Ему было больно, когда пошли страницы о еще одном сожжении Москвы, о Тохтамыше… Будто это он, Карамзин, взялся огорчать венценосного слушателя. Наконец была прочитана последняя строка.

Александр молчал. Долгим взглядом посмотрел на Карамзина.

– Князь Дмитрий собирал дружины князей для решительного сражения. У нас расквартировано по стране не менее двухсот двадцати пяти тысяч. Для противостояния нам надобно по крайней мере еще сто тысяч. Наполеон двинет на нас всю Европу. – Лицо у государя стало серым. – Вот оно, самодержавие, Николай Михайлович. Царь за мир в ответе и за войну. Перед Дмитрием стоял вопрос: быть ли России, а ныне – все то же.

– Самодержавие – власть нравственная. Сила державы в нравственности.

У государя поднялись брови, положил руку на Георгиевский крестик.