Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

О, как сердца в них сильно бьются!
Не кровь течет, но пламя в них.
Тебя, Отечество святое,
Тебя любить, тебе служить —
Вот наше звание прямое!
Мы жизнию своей купить
Твое готовы благоденство.
Погибель за тебя – блаженство,
И смерть – бессмертие для нас!

Слушали, как один человек.

Когда вздохнем в последний раз,
Сей вздох тебе же посвятится!..

«Он – слава России», – теперь и у Жуковского в глазах стояли слезы. Андрей все понял и заговорил о земном.

– Господа! А ведь поэзия, столь неосязаемая для многих, в недалеком будущем станет кормить поэтов. Купцы уже смекнули: стихи – не худший из товаров. По крайней мере содержатель типографии Московского университета Иван Попов дает Карамзину три тысячи рублей годовых не на издание, а за издание журнала, журнал будет называться «Вестник Европы», кстати, поэзия в нем желанна. Тираж для начала определен в шестьсот книжек, а там как пойдет. Николай Михайлович просил тебя, Жуковский, быть у него. Со стихами.

Медведь одиночества

Земля поседела, измученная ожиданием зимы, солнце светило куда-то мимо.

Когда Василий Андреевич прикатил в коляске Юшкова к Тургеневым, все уже были в шубах, и Кайсаров читал с листа свои стихи, посвященные отъезжающему другу:

О ты, которого так много я любил,
Кого любезнее, всего милее чтил,
Чья дружба кроткая мне счастье доставляла
И в одиноку грудь отраду мне вливала…

Стихи были короткие, но не без надрыва.

И мне назначено суровою судьбой
Далёко от тебя вести в тоске век свой.

Все поднялись, расцеловались, старый слуга подошел к Андрею с иконою Божией Матери Путеводительницы. Андрей приложился, осенил себя крестным знамением. Подмигнул Жуковскому:

– Трепещи, Петербург, Москва на тебя пошла!

Провожать Андрея поехали отец, братья, Жуковский. Проводили до Черной Грязи, на двадцать шестой версте попрощались.

Уже через неделю Василий Андреевич получил от сердечного друга пространное письмо, вернее, три письма в одном. В первом Андрей писал о Марии Николаевне. Писал с восторгом, будто это он влюбленный. Сравнивая супругов, Свечина называл «балалайкой», Марию Николаевну «арфой». «Я смотрел на них вместе и чувствовал, что не так бы должно быть, если бы в этом мире царствовала гармония. Я знаю другой инструмент, который мог бы аккомпанировать, но вздохнем оба от глубины сердца. – И Андрей переходил в атаку. – Ты должен приехать и быть здесь. Между вами святая и невинная связь…» И далее с тем же восторгом, не замечая собственного бессердечия: «Мария Николаевна была в белом. Какая-то томность при свечах делала ее пленящею».

Жуковский тотчас увидел эту томность, это бунинское в глазах, в очертаниях губ, пепельную дымку кудрей, а Тургенев с настойчивой беспощадностью передавал слова Марии Николаевны, сказанные о юном дядюшке своем: «Какой он милый (с чувством и неизъяснимой приятностью)! Боже мой, как мне жаль, что здесь нет Василия Андреевича… Ах, как часто он бывает задумчив».

Сорваться и скакать в Петербург на последние гроши? Соляная контора – хуже кандалов. Неволя, может, и не добровольная, но дающая пропитание.

Второе письмо Андрея – его ответ на письмо Екатерины Соковниной, третье – ее письмо к Андрею, пересланное Жуковскому для прочтения и совета. Письмо возлюбленной Тургенева сочинено было высоким слогом, но писала его женщина, для которой высокие чувства – дразнящая воображение игра, а продуманное, взвешенное замужество – жизнь непререкаемо правильная.

«Но ежели судьба нас определила на другое, – писала Екатерина Михайловна, – то мы заранее к тому приготовимся… Вас еще другая эпоха ожидает: слава! Стремитесь за ней, и она вас утешит… Не огорчайтесь обо мне. Надежда еще не умерла в моем сердце».

Вот и замена найдена: слава. И от отчаянных поступков защита: надежда.

Жуковскому было плохо в Москве. В январе отбыл в Петербург Митя Блудов. За ним Кайсаровы, Паисий и Андрей. В начале февраля всем семейством подались в столицу Тургеневы. Иван Петрович желал учить Александра в Геттенгене, а лучше бы в Париже. Без аудиенции у императора такого вопроса не решить.

Жуковскому было так одиноко, что даже Соляная контора стала терпимой: заглатывала день, пусть бессмысленно, зато о себе некогда раздумывать.

«Дружеское литературное общество» Василий Андреевич перестал посещать. Без Тургеневых, без Кайсаровых Воейков навел своих приятелей, говорунов, особенно красноречивых за бокалом вина.

Жуковскому открылось, что среди толпы одиночество горше, чем в четырех стенах или в лесу.

Ему был сон. Увидел себя медведем, поднявшимся из берлоги посреди зимы, шатуном.