Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Арестант сел писать письма: в Петербург – Андрею, в Мишенское – Марии Григорьевне.

Арест – дело громкое.

За своего воспитанника вступился директор Благородного пансиона Антон Антонович Прокопович-Антонский, его прошение поддержал вернувшийся из Петербурга Иван Петрович Тургенев. Волновались друзья – Мерзляков, Воейков.

Андрей прислал ответ уже на третий день: почта в старой России была быстрая. «Я не рад, очень не рад этому, что ты будешь в отставке, – писал огорченный товарищ, – но что же было делать на твоем месте? Если все еще можно поправить, я бы этого очень желал, но если тут оскорбится чувство твое, если будет хоть тень оскорбления для твоей чести, то делать нечего».

В начале мая пришло письмо из Мишенского.

«Нечего, мой друг, сказать, а только скажу, что мне очень грустно, – писала Мария Григорьевна. – Теперь осталось тебе просить отставки хорошей и ко мне приехать. Всякая служба требует терпения, а ты его не имеешь. Теперь осталось тебе ехать ко мне и ранжировать свои дела с господами книжниками».

– Судьба! – Василий Андреевич поцеловал письмо мудрой своей «бабушки».

Сердце билось, замирая. Свобода! Жизнь вольного сочинителя.

Из Москвы укатил в конце мая, на сиреневую благодать поспешал.

Милая родина

Туманы Оки слились с туманами Выры, затопили равнину и, клубясь, потекли в ложок между имением Буниных и Васьковой горою. Беседка свободного сочинителя Жуковского превратилась в корабль, плывущий по облакам.

Писательскую жизнь Василий Андреевич начал не с покупки стада гусей на перья. Он приготовлял себя к созерцанию. Отец и мать поэзии – уединение и созерцание. Погубитель высших устремлений человечества – чиновничья суета, страсти вокруг общественного пирога. Почитая себя другом вечности, Василий Андреевич похерил в Соляной конторе саму возможность роста по табели рангов. Там она, у Мясоедова, жуткая лестница чинов, звезды и кресты. Каждая ступенька Мясоедовой лестницы – призрак полезности и нужности. И верный путь в пустоту забвения.

Оседлавши облака, сошедшие ради поэта с небес на землю, Василий Андреевич не токмо душою, но кожей чувствовал единение с Творцом.

Вот она, его надмирная башня.

Плотник Пров с двумя сыновьями за день поставили беседку, точь-в-точь по его рисунку. Васькова гора вершина не ахти какая – бугор, но с этого бугра он судия столетиям, житель Вселенной. Поэзия вздымалась в нем, как вешняя, вода перед плотиной. Ища в себе поэму, страдая, ибо поэзия, не ставши словом, все равно что вера без храма. Василий Андреевич изводился за каждый потерянный день. И, чтобы чудо не умерло в сомнениях, не иссякло, не сыскав выхода, он принес нынче в беседку элегию Томаса Грея и свой пробный перевод. Стихи перевода блеклые: Карамзин добрый, мягкий человек – не испепелил, но подал даже надежду…

Туман возле сиреневых зарослей имения – сиреневый… Коровы замычали. Стадо спускается с Мишенского холма в белую пучину. Коровы то ли идут, то ли плывут по молочному морю.

Погрезился и запах молока. Когда стадо возвращается вечером в деревню, поднятая пыль, трава, сам воздух – пахнут молоком.

Перо само собой побежало по белому листу:

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой.
Усталый селянин…

(в голове чредою рифмы: рукою, покою, порою)

медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

Утро, но перед взором почему-то поздний вечер.

В туманном сумраке окрестность исчезает…

Повсюду тишина, повсюду мертвый сон…

Со дна молочного моря шумно выпархивают утка с селезнем. Хлопотливо трепеща крыльями, летят навстречу потокам света.

В туманном сумраке окрестность исчезает.
Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;
Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,
Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Все это правда. Вчера они с матушкою, с Елизаветой Дементьевной, засиделись вечером на лавочке, и майские жуки прилетали вдруг из потемневшего сада, а где-то у Фатьянова звенел и звенел колоколец заблудившейся коровы.

…Вспомнилось детство, тяга к полетам полуночниц сов. В имении были две деревянные башни, и в этих башнях жили совы.