Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Эта часовенка, когда ты родился, была церковью, – сказала матушка. – В ней тебя крестили.

– Мама! – Он взял ее за руку. – Скажи что-нибудь по-турецки.

– О Аллах! Хер бир чичек бин наз иле овер Хаккы нийяз иле. Каждый цветок хвалит Бога на тысячу ладов. В молитвах.

– Цветы живые, я это знаю… Но, мама, твоя прежняя жизнь… – Он не умел выразить мысли, но Елизавета Дементьевна поняла его.

– Во сне мне чудится, что прежняя моя жизнь была сном. Я родилась сразу взрослой, способной рожать детей… У тебя были три сестрицы.

– У меня были сестры?! Но где они?

– Они – ангелы, умерли младенцами.

Елизавета Дементьевна положила цветы на плиту, под которой упокоился Афанасий Иванович. Встала на колени, помолилась, поцеловала камень.

– Мама? – спросил Василий Андреевич. – Ты была хоть немножечко счастлива?

– Я осталась живой, когда горел мой город. Меня отдали хорошим людям. Я родила тебя, и ты не умер.

– Но мама?! А рабство?! Ты ведь изведала рабство!

– Рабство? Я – женщина. Меня – любили, я люблю моего сына, я – не крепостная.

– Однако ж Мария Григорьевна…

– Васенька, барыня без меня жизни не чает. Мне с ней покойно. Но я – женщина. Я хочу свой дом. Крышу. Пусть соломенную, да свою. Чтоб и тебе было куда привести мою невестку. Я снова хочу детей. Твоих. Много, много!

Он опустился перед матушкой на колени.

– Я построю дом. На самом лучшем месте в Белёве. Сей дом будет домом Сальхи!

– Что Сальха? Моя хранительница чудотворица Елизавета. Даже прах с ее могилы дарует слепым прозрение. – Она перекрестила его. – Ступай на свою гору. Я счастливая, когда ты рядом. Ступай, помолюсь.

Он пошел из часовни, оглянулся в дверях. Она его перекрестила еще раз.

– Отца не суди!

Он смотрел с Васьковой горы на Мишенское, и в сердце его закипали слезы.

Он любил кормильцев имения, он любил степенные, серьезные лица мужиков, искреннюю ласку женских глаз. Он видел в этих глазах: о нем всё знают, его любят за странную судьбу его матушки, им гордятся: из рабов, такой же, как они, но – барин. Он убеждал себя: крестьянский труд единственно вечный и угодный Богу, стало быть, столь же высокий, как поэзия.

Стихи выпорхнули из сердца, будто птицы из клетки:

Как часто их серпы златую ниву жали,
И плуг их побеждал упорные поля!
Как часто их секир дубравы трепетали,
А потом их лица кропилася земля!

Пускай рабы сует их жребий унижают,

Смеясь в слепоте полезным их трудам.
Пускай с холодностью презрения внимают
Таящимся во тьме убогаго делам…

Вернулся с Васьковой горы счастливый. Его встретила Дуняша, просияла:

– Я вижу – получилось?!

– Получилось.

– Почитай! Почитай нам с Аннушкой.

– Я почитаю вам «Элегию» Тургенева.

– И твою!

– Но моя не кончена.

– Если ты нам почитаешь, дальше пойдет ещё прекраснее! – подкатились лисичками сестрицы Юшковы.

Василий Андреевич уж было сдался, но приехал сосед по имению Федор Вендрих. Приехал с «Вестником Европы» № 13, где «Элегия» Андрея Тургенева.

Читать вызвалась Анна. Читала с угрюмой кладбищенской медлительностью. Василий Андреевич знал сочинение друга наизусть, подхватил, страстно вливая жизнь в строки:

Напрасно хочешь ты, о добрый друг людей,
Найти спокойствие внутри души твоей…
Пусть с доброю душой для счастья ты рожден,
Но, быв несчастными отвсюду окружен,
Но бедствий ближнего со всех сторон свидетель —
Не будет для тебя блаженством добродетель!

– Это сказано Карамзину! Дочитаем «Элегию», и я представлю вам совсем новые стихи Андрея Ивановича. Я письмо от него получил.

«Элегия» и стихи были приняты с восторгом, Вендрих восторги разделял, но улыбался покровительственно:

– Лей слезы над самим собою,
Рыдай, рыдай, что ты живешь!

Сей леденящий душу ветр явно с английского погоста. Я – поклонник немцев. И, поверьте, не потому что – немец. Фатерлянд для меня – Белёвский уезд. Дорого мне в сочинениях Шиллера, Бюргера, Гебеля, Шписа, Гёте не философская надутая неприступность, но дух мечты, а мечта – не что иное, как удесятеренная жажда жизни!

Добродушно, буднично прочитал лукавые стихи Иоганна Гебеля.

– Это какие-то крестьянские забавки! – пожала плечами Анна. – Я даже не всё поняла.

– Гебель пишет на аллеманском наречии. Его называют народным писателем, но он не крестьянин. Он сын пастора и сам пастор. Впрочем, у нас в России пока еще не понимают: титул «народный писатель» – для писателя степень высочайшая! – и поклонился Жуковскому: – Приезжайте ко мне. У меня есть несколько романов Вецеля, есть Гебель, есть стихи Готфрида Бюргера и даже рыцарская драма его ужасной третьей жены Элоизы.