Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Лишь дикая сова, таясь под древним сводом
Той башни, сетует, внимаема луной,
На возмутившего полуночным приходом
Ее безмолвнаго владычества покой.

Под кровом черных сосни и вязов наклоненных,

Которые окрест, развесившись, стоят,
Здесь праотцы села, в гробах уединенных
Навеки затворясь, сном непробудным спят.

Лицо горело, ужасно хотелось хлеба.

Василий Андреевич положил руки на лист, словно написанное могло улететь, как улетели селезень с утицей.

Вдруг сделалось горько. Отца он знал стариком. Раздумался о матушке. У нее были мать, отец, его дедушка, бабушка. Может быть, они живы, не ведают о внуке. А пращуры той солнечной страны? Над их могилами ветры моря, ветры гор. Земля же там – история человечества. Эллины, византийцы, крестоносцы, османы…

Стало жарко. Поглядел на ложок: куда же исчез туман, а небо – ни единого облака.

Опять захотелось хлеба, и он поспешил домой. Думал, что промочит ноги, но луг порос манжеткой. Тяжелые капли росы сияли со дна рифленых чаш.

Он увидел босоногих детей с лукошками – в такую рань за щавелем бегали. Капуста, знать, кончилась, а без щей какая жизнь!

Увидел старика с вязанкою лозы: будет плести корзины.

Уплыл в себя, и вдруг в ноги подкатилась счастливая от встречи собака. Кофейно-крапчатый ливербельтон. Его догонял крестный матушки Дементий Голембевский.

– Узнала своих? – Старик показал ведро, полнехонькое ершами. – Приходи на уху. Кстати, у меня на псарне пополнение. Курухаару в Белёве купил. На осенней высыпке все вальдшнепы будут наши.

– Я не охотник, – повинился Василий Андреевич.

– Куда ты денешься? Бунинская порода.

Василий Андреевич улыбался: ему подумалось, что он тоже возвращается домой с уловом. Четыре строфы прилетели в его тетрадь. Душа их привела, как приводит за собою верный голубь стаю прекрасных птиц.

Завтракали всем семейством, за большим столом.

Во главе «барыня» – Мария Григорьевна, по правую от нее руку Елизавета Дементьевна. Далее дочки покойной Варвары Афанасьевны Юшковой. Анне – шестнадцать, Маше – четырнадцать, Дуне – двенадцать. По левую руку от хозяйки Мишенского – Ольга Яковлевна.

Мария Григорьевна, целуя Васеньку в точеные бровки, показала сесть напротив себя.

– Раннюю птаху Бог золотыми зернами кормит. В пять часов небось вскочил?.. Господи! Никак не привыкну к тебе. Длинный, в бабьих кудрях.

– Бабушка! – Анна даже стулом двинула. – Он – поэт! Парики теперь – вчерашний день.

– Знаю, что – поэт! – И уж так тяжко вздохнула, будто поэт – воз неподъемный.

– Жуковского вся Москва знает! – не сдалась отважная защитница.

Василий Андреевич подошел к матушке, поцеловал ей руку.

– Помолимся. – Мария Григорьевна поднялась с креслица. – Друг мой, молитву читай.

Только теперь Василий Андреевич сообразил: он в царстве женщин единственный мужчина, единственный мужчина в доме.

Дуняша, похорошевшая, умноглазая, спросила, опуская ресницы:

– Василий Андреевич, а вы с московскими поэтами водили знакомство?

– Я дружен со сверстниками: с Андреем Тургеневым – это будет великий поэт, с Воейковым, с Родзянко. В пансионе было немало сочинителей. С Алексеем Федоровичем Мерзляковым, он теперь профессор университета. Встречался в Лавке у Бекетова с Василием Львовичем Пушкиным, был у Ивана Ивановича Дмитриева.

– А Карамзин? Каков он? Это же океан таланта и ума.

– Какие вы дурехи! – ахнула Мария Григорьевна. – Умен тот, кто без роду-племени, а генералы!

– Карамзин – слава России, – поперечила бабушке неугомонная Анна.

– Слава – не масло, на хлеб не намажешь. У Василия Андреевича тоже небось слава.

– Карамзин в обращении ласков. Он совершенно доступный человек, – не давая разразиться грозе, поспешил с рассказом Василий Андреевич. – Мы говорили с ним об элегии Андрея Тургенева, о моей элегии. Николай Михайлович нашел мои наброски – обнадеживающими… И сегодня, кажется, я сыскал ключ к «Сельскому кладбищу». Четыре строфы почти готовы, а может быть, и вполне даже готовы.

– Почитай! Почитай! – потребовала Анна.

– Мне пора наведаться на почту, и я обещал быть у Екатерины Афанасьевны. Вечером – к вашим услугам.

Екатерина Афанасьевна имела дом в Белёве. Не пожелала вести жизнь приживалки возле властной матушки.

Во дворе крестника окликнул старик Жуковский.

– Далеко ли?

– В Белёв.

– Да что же пешком, я еду в Спасо-Преображенский за свечами да в Кресто-Воздвиженский. Моя Ольга Яковлевна матушке Матроне медку просила отвезти.

Неторопко прокатиться на лошадке лугами тоже хорошо.

Заговорили о Екатерине Афанасьевне.

– Гордая женщина! – повздыхал Андрей Григорьевич. – Господи, ей уж за тридцать, но ведь первая красавица в Белёве. Первейшая! Однако ж вдовствует строго. Черного платья так и не сняла. Ради дочерей живет… Про пожар-то тебе, должно быть, матушка отписала?

– Мне о недобром не сообщают.