Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Тайна стиля, говорите? Язык Карамзина, Жуковский, – не безобразие, как о том пишут мои недоброжелатели, я отнюдь не чудо. Язык Карамзина – холсты. Я готовлю холсты, на этих холстах напишут иные поколения. И прежде всего поколение Андрея Тургенева, Василия Жуковского… Издание «Вестника Европы» дело решенное. Я обязательно напечатаю «Элегию» Андрея Ивановича и очень жду вашу. Дерзайте…

– Я заберу это! – Василий Андреевич потянулся к листам со своим пересказом «Сельского кладбища» Грея.

– С одним условием: новый вариант «Элегии» вы отдадите «Вестнику Европы»! – И Николай Михайлович подбросил и поймал медаль, лежавшую на столе. – Вот видите, пиитов тоже награждают. Медаль в память коронации.

Карамзин положил медаль перед Жуковским.

– Какова надпись! «Залог блаженств всех и каждого». – Правда, колонна почему-то обрезанная. – Перевернул. – Государь молод – стало быть, и государство Российское помолодело. Удачно помолодело. Но мы ведем себя уже бессовестно. Елизавета Ивановна ожидает вас.

Они прошли в светлицу. Елизавета Ивановна сидела за пяльцами.

– Васенька! Я ведь помню вас, когда вы были радостью Мишенского – Васенькой. Не хочу вас называть иначе.

– Я готов убежать в Мишенское хоть сегодня! – признался Василий Андреевич. – У меня от Соляной конторы в мозгах скрипит.

– Всякая служба требует терпения! – улыбнулась Елизавета Ивановна.

– Ах, если бы одного терпения! Пресмыкания она требует. Ползанья на брюхе перед каждым, кто чином выше.

– Чиновничество – неизживаемое зло России. Первейшее! – согласился Карамзин.

– А крепостничество?!

– Тут дело сложное. Тут ведь немало хорошего, патриархального.

И Жуковский поймал себя на том, что маскирует свое недоумение миной заинтересованного слушанья.

Отставка

Апрель исплакался. Шесть часов утра, значит, солнце уже взошло, но за окном серая тоска.

Василий Андреевич разогнул спину – не заметил, как час пролетел. Неделя-другая – и первый том «Дон Кишота» будет кончен. Отложил перо – походить надобно, ноги размять. Шагая, взял с бюро письмо Андрея Тургенева. Андрей болен Москвою, как сам он Мишенским.

«Вспомните этот холодный сумрачный день, – письмо и к нему, и к Мерзлякову, – и нас в развалившемся доме, окруженном садом и прудами… Вспомните себя и, если хотите, и речь мою; шампанское, которое вдвое нас оживило; торжественный, веселый ужин, соединение радостных сердец; вспомните – и вы никогда позабыть этого не захотите. Вы отдадите справедливость нашему Обществу. Его нет, но память о нем вечно будет приятнейшим чувством моего сердца.

Перед глазами стояли темно-багровые с огнем диваны. Дом Воейкова показался просторным, но чтобы развалившимся…

Увы! Общества уже нет. Сборник «М.Ж.Т.» лишь мечта…

Не апрель серый – жизнь.

Передернуло. Что за год?! Смерть императора, зловещие шепотки об этой смерти… Потеря возлюбленной, отъезд друзей, великое горе Карамзина… Елизавета Ивановна родила в марте дочь Софью, но роды были тяжкие, не оправилась. Могила Елизаветы Ивановны на кладбище Донского монастыря.

Василий Андреевич зажег еще три свечи, сел за стол, взял папку с либретто. Издатель Попов заключил договор на перевод оратории Гайдна. Либретто по мотивам англичанина Джеймса Томсона написал немец Ван Свитен. Предстояло англо-немецкое превратить в русское.

В стихах солнце, когда солнце в сердце, а в сердце – мгла. Еще час времени, и явится Максим, с кофе, с мундиром. Выю в рабскую рогатку, и опять тащись среди сутулых московских улиц, страдая за измученную холодом весну. И для чего? Чтобы ухнуть в обморочную тишину Соляной конторы, убить полубездельем еще один великий день. А у Мясоедова подагра взыгрывает – Господи, избавь от высокого внимания их высокородия.

К директору пригласили, едва переступил порог конторы. Мясоедов, зеленый от немочи, потряс перед лицом розовощекого конторщика стопою бумаг.

– Вы смеете этак?

– Что я смею? – не понял Василий Андреевич.

Мясоедов кинул бумаги на стол и тыкал, тыкал в них перстом:

– Так фельдмаршалы пишут на поле брани. Размахался! Мелюзга тринадцатого разряда, но даже в начертании букв – непочтение!

– Вы старый дурак! – тихо сказал Василий Андреевич.

У Мясоедова отпала челюсть, он щелкал ею, но слов не было. Медленно поднял руку, указал на дверь. Жуковский вышел, сел за стол, ни к чему не притрагиваясь.

Минут через десять к нему подошел один из старших чиновников.

– Вам приказано покинуть присутствие.

Василий Андреевич поднялся, поклонился чиновной братии, не смевшей даже глазами его проводить, вышел на воздух.

На черной, в бусинах дождя, ветке старой липы сидела синица и свистела, свистела что-то очень счастливое.

Николай Иванович Вельяминов уже через час прислал записку. Обещал уладить печальное недоразумение, но просил не мешкая поторопиться в Соляную контору, упасть Мясоедову в ножки, моля сыновнего прощения.

Василий Андреевич Николаю Ивановичу не ответил, в контору не пошел, сел переводить либретто.

Явилась полиция: за нарушение присяги по статье «Неуважение начальства» полицмейстер Москвы городового секретаря Жуковского подвергал домашнему аресту.