Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Поэт – троеженец! – пришла в ужас Дуняша.

– Бюргер – великий от Бога, но столь же и великий неудачник, – развел руками Вендрих. – В молодости он был большой гуляка. Увы! Его первая жена умерла от горя, ибо наш романтический пиит страстно влюбился в ее младшую сестру. Фрау Молли стала его второй супругой, да счастье их было короткое. Через полгода Молли умерла. Тогда-то и объявилась Элоиза Ган. Эта смелая женщина, Бюргер называл ее «швабской девушкой», сама предложила ему руку и сердце. Они венчались, но не минуло трех недель, как «швабская девушка» наставила поэту рога. Через год с небольшим она навсегда покинула несчастного Готфрида, и суд их развел.

– Ах, не говорите о несчастных! – воскликнула в сердцах Анна. – Пусть все, кто в этой комнате, будут любимы и знамениты!

– Ты хочешь быть знаменитой? – изумилась Дуняша.

– Не женское дело?! – вскинула бровки Анна. – Но нам с тобой не надо быть фельдмаршалами. Чем знаменита Лаура? Да только тем, что была любима.

– Но Петраркой! – улыбнулся Вендрих.

– У нас есть и другой путь к славе! – не сдавалась Анна. – Родить гения. Вот Елизавета Дементьевна свое бессмертие уже обрела.

– Аннушка, уймись! – замахал руками Жуковский.

– А ты молчи! Ты слова не держишь!

– Но ведь не кончено. У меня только четырнадцать строф… И это тоже кладбищенское, английское, хотя, думаю, вполне по-русски.

Читать все-таки пришлось, а четырнадцатая строфа даже Вендриха тронула, четырнадцатая строфа о крестьянах:

Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,
Угрюмою судьбой для них был затворен,
Их рок обременил убожества цепями,
Их гений строгою нуждою умерщвлен.

– Это надо послать в «Вестник Европы»! – решила Анна.

– Сначала надо бы закончить! – отирая платком вспотевший лоб, улыбался Василий Андреевич.

– Это Карамзин обязан напечатать! – согласилась с сестрицею Дуняша. – Это важно для России.

Свершилось

Снег за окном падал так густо, так медленно, что Василий Андреевич чувствовал тяжесть снегопада на ресницах.

Царству ноябрьской темени пришел конец. А вот «Дон Кишоту» конца не было.

Водрузил на стол очередную страницу. Накинул лисью шубу на плечи и без шапки вышел из флигелька порадоваться зиме.

Постоял под осыпающимся небом, может быть, минуту и увидел, что превращается в сугроб. Поспешил с радостью в барский дом.

– Простудишься! – ахнула Мария Григорьевна, а его пронзила нежность: голова «бабушки» тоже была в снегу, в нетающем.

На завтрак ему подали яйцо. Одна пеструшка все еще неслась.

Из постов Мария Григорьевна, а стало быть, весь дом, блюла Великий. Перед кофием говяжья языки, ветчина, золотисто-прозрачный холодец с хреном. От сытной еды утром тоже дремлется. Мария Григорьевна отправилась в светелку, соснуть под жужжанье веретен и прялок.

Василий же Андреевич коротал дремотный час с матушкою. Комната у Елизаветы Дементьевны угловая, в два окна: на юг и на запад. Свет – радость доброму человеку. Топилась голландка. Василий Андреевич, усевшись на половичок перед печью, подкидывал в огонь поленья. Матушка вышивала. Ее вышивки немудрены, крестиком, но она любит, чтоб руки были заняты: дело делается, дому прибыль.

Разговаривали мало, им и помолчать было сладко. В Мишенском два знатных молчуна: Андрей Григорьевич да Елизавета Дементьевна.

– Для нашего дома вышиваю! – матушка отстранила от себя работу, – пригоже ли?

– Закончу перевод книги, заработаю немножко. Да ведь и капиталец, слава богу, не весь я проучил…

– То на черный день! – строго сказала матушка. – А сколько тебе платят за книжки-то?

– За «Мальчика у ручья» издатель дал семьдесят пять рублей.

– Хорошие денежки! – Матушка вдруг приставила ладонь к уху. – Никак бубенцы?

Колокольчик Василий Андреевич услышал минуты через три.

– Матушка, какая же ты слухменая! – поспешил встречать кого Бог привел.

Прикатила с дочками Екатерина Афанасьевна. Из санок аж выпорхнула, взбежала на крыльцо и ну целовать братца.

– Свершилось! – Достала из-под шубки серенькую книжицу «Вестника Европы». – Семь страниц заняла твоя «Элегия».

Василий Андреевич тотчас принялся листать журнал.

– Триста девятнадцатая страница! – подсказала Машенька.

Открыл триста девятнадцатую. Стихи с половины страницы, под прозой: «Сельское кладбище, Греева Элегия, переведенная с Английского. (Переводчик посвящает А. И. Т.-у.)» Подписано: Жуковский. Крещение от Карамзина. Свои стихи в журнале пансиона и в иных подписывал: Жуковский.

– «Я наречен в российские пииты».

Должно быть, у него лицо светилось, чуткая Сашенька подскочила:

– Наклонись!

Наклонился. Подпрыгнула, чмокнула в щеку.

– Вы со своими поцелуями заморозите Василия Андреевича! Все в дом, в тепло! – Екатерина Афанасьевна была известной командиршей.

Двадцатилетие