Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Студенты говорят, было бы интереснее слушать философию Штиллинга, Экка… – Василий смутился. – Экка…

– Эккартсгаузена…

– Еще Фесслера! – вспомнил Василий.

– Кто же у вас такой знаток европейской новейшей мысли?

– Чаадаев.

Граф сидел, поджав губы, прикрыв веками глаза.

– Это все о том, что Дева Астрея вернется… Рай на земле, сплошь охваченной просвещением, возможен. – Граф посмотрел на сыновей прямо и строго. – Се – чаянья масонов… Вашему брату Алексею я запретил вступать в какие-либо ложи. Этот мой запрет и на вас налагаю.

Вышел из-за стола, открыл книжный шкаф.

– Спасительней для души и для жизни полезнее, – вручил книгу Льву.

Василий потянулся посмотреть.

– Это, мой друг, «Сокровище духовное, от мира собираемое». Святитель Тихон Задонский! – Граф прошел за стол, сел. Сердито сложил «Санкт-Петербургские ведомости». – Императоры встречаются в Эрфурте. Великий князь Константин, фельдмаршал граф Толстой, обер-прокурор Синода князь Голицын, Трубецкой, Гагарин, Шувалов, Ожаровский… Сперанский, разумеется, – весь цвет начальствующей России, а вокруг Наполеона – короли, короли! Баварский, Саксонский, Вюртембергский, Вестфалийский. Маршалы, маршалы, маршалы!.. Очередная комедия, устрояемая ради мира, и, стало быть, война уже на пороге! – снова посмотрел на Льва, на Василия. – Я желаю, чтобы вы явились на службу государю и Отечеству – русскими кровью и головой. В церкви давно были?

– В воскресенье, – сказал Василий.

– Будьте милостивы, уделите Господу еще денек-другой на неделе.

Отпустил от себя сурово, но когда они уже отворили дверь кабинета, крикнул:

– Я вами доволен!

Бал

Страшный неприступностью наук университет становился счастьем. Книги, книги, заумные лекции профессоров, мудрования студенческих споров. Все чувствовали себя избранными, кастой. А молодая жизнь брала в свой счастливый оборот надутых дуралеев: будила чувства, желания.

И вот он, первый бал! Ты уже не подсматривающий мальчик, ты – частица дивного действа. Конечно, не из первых, не фаворит, зато сам по себе.

Бал в Дворянском собрании. Целую неделю на Кузнецком мосту возле магазина мадам Обер-Шальме, Москва мадам по-своему зовет – Обер-Шельма, толпы господ, переулки заставлены каретами. Всякая дама желает быть метеором, ослепить хоть на одну ночь, но так, чтоб и внуки помнили… Деньги тратятся сумасшедшие, для кого-то разорение, но и надежда.

Братья Перовские фраки и панталоны пошили у самого Занфтлебена.

Подкатили на графской карете – сам распорядился. Когда поднимались по лестнице, Василий чувствовал: все жилочки в нем щемят и трепещут. Но когда вдвоем, о себе думаешь меньше. И другое чувствовал: как легко ногам, как невесома одежда, глаза, однако ж, смотрели плохо.

Дамы в кружевах, как в пене, но пены этой – половодье. Не лица – сияние улыбок, не господа, не сударыни, – мундиры, фраки, голубое, розовое, ослепительные просверки бриллиантов. И вдруг из водоворота – живой мрамор женских плеч, алый ротик…

«Как же я это переживу!» – ужасался Василий.

Они стояли со Львом у колонны. Лев он и есть Лев – осматривался, как бывалый человек.

– А поджилетники у многих из турецких шалей.

– Что?! – не понял Василий.

– Так, чепуха! Ты посмотри, это же лавка драгоценностей. Направо, направо! А годков-то даме под восемьдесят… А кто же это? Бывает же такое! Шахеризада!

Василий переводил глаза вправо, влево, но видел пену, просверки.

– Козлов! Это же Козлов – лучший танцор Москвы! Легенда!

– Был лучший! – Возле братьев Перовских, смеясь, остановился Артамон Муравьев, сокурсник. – Посмотрите-ка сюда, да не через залу. Поближе, поближе! Узнаете?

– Чаадаев!

– Вот именно! Петр Яковлевич! Нас ждет захватывающий поединок ног и поз. Козлов повержен, возможно, не будет, но двоевластие я вам обещаю твердо.

Чаадаев, как бог Аполлон, спустившийся с Олимпа, только телом был здесь. Высокое чело излучало свет, в глазах – бездна. Чудилось, среди кудрей прекрасных, но и очень строгих, вот-вот просияют звезды.

– Уж такой умный, а ведь дурак, – шепнул Лев Василию на ухо.

Артамон потащил Льва знакомить с кем-то нужным, и Василий остался посреди человеческого моря в полном одиночестве.

– Кадриль! Кадриль!

Танец был из самых новых, очень забористый, но Василий не то чтобы пригласить даму – с места боялся сойти. Ему казалось: он на острове, а кругом вихрь погибели.

– Батюшка, да слышишь ли ты меня?

Перед ним стояла дама, должно быть, из благополучных, но совсем уже бабушка. Бабушка очень хорошо улыбнулась и, чуть придвинувшись, сказала:

– Не откажи, голубчик! Поди потанцуй с моей Прасковьюшкой… Головой-то не крути, упаси Господи, увидит, что я способствую, осердится. В розовом, молоденькая. Мы брянские. В Москве в гостях, мало кого знаем.

Василий поклонился.

– Ты, голубчик, не сразу лети-то! В обход! – напутствовала брянская барыня.

Послушно прошел за креслами сидящих, и вот оно – розовое.

Черные глаза устремились на него с отчаяньем. Бездна испуга, океан благодарности. Розовые персты, розовое личико…