Царская Русь

Из имущества казненных и опальных царь обыкновенно раздавал награды своим опричникам, число которых не ограничилось одною тысячью, а впоследствии доведено было до 6000. Они набирались из молодых людей, принадлежавших к сословию дворян и детей боярских, и должны были отличаться удалью, отчаянною готовностью на все по царскому приказу. Они давали особую клятву на верную службу с обязанностию знать только одного государя, ради него забыть об отце и матери, доносить ему на изменников и не водить хлеба-соли с людьми земскими. Оделяя их дорогими конями, одеждами, оружием, царь придумал для них еще особое отличие: прикрепленные к седлам собачьи головы и метла, в знак того, что они грызут и метут царских недоброжелателей. Чтобы крепко привязать их к себе, тиран сквозь пальцы смотрел на их проступки; при столкновении с земскими людьми опричники всегда выходили из суда правыми; ибо судьи не смели их обвинять. Понятно, что, почувствовав свою безнаказанность, они скоро сделались бичом для мирных граждан, обижали их, грабили и нарочно заводили с ними тяжбы, чтобы взыскивать с них денежные пени. Но чем более становились они ненавистны народу и чем более от него отделялись, тем более Иоанн рассчитывал на их преданность к себе и верность. Самая Москва казалась ему небезопасным местопребыванием, и он стал большею частию проживать с своими опричниками в любимой им Александровской Слободе, расположенной посреди глухих Клязьменских лесов, которую он обратил в хорошо обстроенный город, огороженный каменною зубчатою стеною с башнями. Кругом стояли крепкие заставы с военною стражею, которая никого не пропускала без царского разрешения; почему жители стали вместо Слободы называть ее Неволею. Соединяя в себе кровожадность вместе с лицемерною на-божностию — как это обыкновенно бывает у робких тиранов, — Иоанн не только прилежал к церковной службе, но и простер свою набожность до того, что, если верить современникам, по наружности обратил свой дворец в монастырь, выбрал из опричников 300 человек братии, себя назвал игуменом, князя Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом, или пономарем, и вместе с ним ходил на рассвете звонить к заутрене. Во время церковной службы он принимал участие в пении и чтении, а молился в землю так усердно, что на лбу у него оставались знаки поклонов. Во время братской трапезы сам совершал вслух душеспасительное чтение. Но все эти наружно-благочестивые занятия не мешали, конечно, самозванной братии ежедневно вдоволь и вкусно есть и пить, носить шитые золотом и опушенные соболем кафтаны под черными рясами и предаваться разным бесчинствам. Сам Иоанн, посреди однообразия сей мнимомонастырской жизни, развлекал себя пытками и казнями многочисленных жертв своей свирепости. А на ночь заставлял усыплять себя сказками, для чего держал особых слепцов-сказочников. Он не покидал также своей привычки к частым разъездам по областям для надзора за крепостями или на богомолье и на охоту (особенно любил медвежью травлю), а иногда являлся и в столицу, где казни принимали тогда ужасающий характер. Хотя он и поручил управление государством земским боярам, но в действительности они ничего не делали без его воли^{44}.

Так называемая некоторыми писателями борьба Иоанна с боярским сословием, в сущности, никакой действительной борьбы не представляет, ибо мы не видим никакого серьезного противодействия неограниченному произволу тирана со стороны сего сословия. Очевидно, самодержавная власть в Московском государстве была уже настолько сильна и так глубоко вкоренилась в нравы и воззрения народа, что наиболее строптивым боярам не на кого было опереться, если бы они вздумали оказать какое-либо неповиновение. Им оставалось только орудие слабых и угнетенных — тайная крамола, и жестокие казни Ивана IV являлись бы до некоторой степени понятными, если бы доказано было существование какой-либо опасной для московского самодержавия боярской крамолы. Но таковой при Иване IV мы не видим. Нельзя же назвать опасною в этом смысле крамолою попытки некоторых бояр бегством в Литву спасти свою жизнь от кровожадного тирана или мстить ему за причиненные обиды и насилия. Хотя в последнем случае такие попытки, несомненно, имеют характер государственной измены, но подобные явления встречались во все времена и во всех государствах и не могут быть названы борьбою какого-либо сословия против государственного строя. В Москве было только одно сословие, которое могло оказать некоторое противодействие кровожадному самодурству Ивана IV, хотя бы только одним своим нравственным авторитетом. Мы говорим о высшем духовенстве. И как ни было оно в свою очередь зависимо от царской власти и угнетено тираном, оно все-таки выставило из среды себя достойного борца. Но любопытно, что этот человек вышел не из другого какого сословия, а именно из боярского. Следовательно, только чрез духовный авторитет сие сословие могло тогда проявить какой-либо открытый протест против тирана.