Царские сокровища, или Любовь безумная

Филеры стремительным шагом приблизились к столику Бифштекса, рассыпались в извинениях за беспокойство.

Бифштекс кратко приказал:

— Говорите!

Марек и Гавличек, перебивая друг друга, заговорили, по очереди припадая к левому начальническому уху, а иногда сталкиваясь лбами:

— Мы обедали в «Неаполе», а потом поднялись немного в гору, чтобы после обеда полежать на теплой земле, там, где густая сирень…

— Уютно там и со стороны нас не видать!

— Лежим, дремлем, вдруг слышим…

— Да, слышим, что кто-то быстро идет в гору, дышит глубоко.

— Кустики раздвинули, глянули и ахнули!

— Обомлели прямо! Это наш тяжело раненный оберст громадными шагами прыгает, к вершине идет.

— Прямо на Выхлядку держит, где труп нашли.

— Он уверен был, что его никто не видит, там место и впрямь пустынное — вот и несся, как призовой рысак! Этот «больной» строительную балку в узел завяжет…

Бифштекс не поверил. Сказал:

— Вы, паразиты, пьяные небось? Дыхните!

Филеры дружно дыхнули. Бифштекс оказался удовлетворенным: алкоголем пахло, но не больше, чем обычно. Задумчиво потер нос:

— Я полчаса назад видел оберста, он едва ноги передвигал. — И тут аналитический ум главного филера Карлсбада заработал вовсю. Он вспомнил: «А как же Стефания? Она, видать, не хвалилась, правду говорила о богатырском здоровье оберста, с жеребцом его сравнивала. Получается, что оберст притворяется немощным? Хорошо, если он приехал с фальшивой справкой из госпиталя, желая просто отдохнуть у нас, а вдруг это… не он?» И следующая мысль была смелой и ужасной: «Нужно через Фердинанда Зауэрбруха отправить фото оберста в Берлин! Если оберст окажется тем, кто он есть, то все равно похвалят мою бдительность! А если это?..»

Бифштекс приказал:

— Установить прослежку!

Марек поинтересовался:

— Какую дадим кличку оберсту?

Бифштекс наморщил в задумчивости лоб, а Гавличек отозвался:

— Такую и дадим — Оберст!

Мысль понравилась, и на этом порешили. Филеры устремились на свои «точки».

* * *

Бифштекс закончил с обедом и вновь появился в рецепции. Сказал:

— Ева, дайте мне офицерский билет оберста!

Бифштекс прямиком отправился в фотоателье Когана, детство и отрочество которого прошло в Харькове. Сыщик приказал:

— Нисон, чтобы через три часа сделал копию этого фото. Заказ казенный, а потому — бесплатный и срочный!

Коган воздел руки к небу:

— Таки это неслыханно! Я все должен делать совсем забесплатно… Прежде я снимал приезжих возле Колоннады или у Шруделя, и они платили неплохие деньги. Теперь приезжих нет. Теперь я должен снимать хоть самого себя. Но кто мне будет платить расходы за бумагу и реактивы? Кто будет меня кормить и мою Риву? Вот вы, майор, скажите мне ответ.

Бифштекс поднес к носу старого еврея кулак и сказал:

— Если ты фото вовремя не сделаешь, то я закрою твою лавочку как шпионское гнездо, а тебя отправлю туда, откуда ты приехал, — в Россию — фотографировать революционных матросов. Уяснил?

Коган побледнел от ужаса и крикнул:

— Еврею приятней быть расстрелянным, чем вернуться в революционную Россию! Ради вас, Франц, готов продать все свои бебехи, заложить в ломбарде жену, но заказ выполнить. — И помчался делать репродукции.

* * *

Уже через полчаса Гавличек, поджидая Оберста, читал газету, сидя на кожаной козетке в вестибюле «Астории», Марек дремал, лежа на прогретой и засыпанной толстым ковром хвои земле, контролируя спуск фигуранта со Смотровой площадки.

Нечаянная встреча

Соколов взошел на Смотровую площадку и по винтовой лестнице поднялся к круглой беседке.

Перед гением сыска открылся сказочный вид. Долина, в которой лежал город, была словно окутана легким флером тумана. Сквозь его дымку виднелись ярких цветов островерхие крыши: красные, желтые, зеленые. Стены домов светились ярко-морковными красками. Склоны густо поросли зеленью — дубом, грабом, вековыми соснами. На дальнем-дальнем горизонте, окутанные маревом, были видны горы.

От такого буйства природы сладко защемило в груди. Всегда бы наслаждаться такой красотой…

Соколов вздохнул и вышел из башни, встал к ней лицом. Затем отправился влево, отсчитывая шаги: раз, два, три, четыре… десять.

Пожалуй, то, что он увидал, потрясло так, как мало что потрясало за его бурную, полную опасностей жизнь. Там, где должен был находиться под большим обтесанным белым камнем клад, теперь смертной пышностью была отмечена могила, усыпанная горою белых роз, а в землю воткнут большой деревянный крест. На кресте золотом было написано: «Хелен Хрубеш. Жития ее было 29 лет».

Соколов устало опустился на каменную ограду, полукружьем опоясывавшую беседку. Он размышлял: «Могила совсем свежая. Почему эту Хелен похоронили не на городском кладбище, а именно там, где должны быть сокровища российской короны? Стало быть, сокровищами завладел кто-то другой? В чьих теперь руках клад? В любом случае, когда копали могилу, должны были наткнуться на серебряный ларец. Надо будет навести у местных жителей справки». И еще тягостная мысль пришла в голову: «Неужели все трудности, все опасности пошли насмарку? А главное: царские сокровища для России навсегда потеряны?»