Царский изгнанник

   — Покуда разбойники, слепые, лежали и кричали в лесу, дядя успел сбегать в лавку, накупил ремней и возвратился в лес. Разбойники всё время продолжали кричать, прося пощады... Король, узнав об этом геройском подвиге, призвал дядю к себе, очень благодарил его, расцеловал и щедро наградил... Дядя сам рассказывал мне эту историю.

Посещения Гаспаром Серафимы Ивановны становились всё чаще и чаще; не раз засиживался он у неё до поздней ночи, и хотя, слушая её планы о будущем её супружеском счастии, он и скучал и досадовал, однако не выказывал ни скуки, ни досады. Так прошло недели три с отъезда Даниеля, который, в ответ на письмо друга, не замедлил разрешить ему «найти» нежные письма к Кларе. «Я бы прислал тебе готовые, — писал Даниель, — да не охотник сочинять; поработай сам над ними, а коровке, будь спокоен, твою работу сличать не с чем».

Ещё прежде полученного от Даниеля разрешения Гаспар, не сомневаясь в нём, начал отыскивать, то есть подделывать письма под его руку. Писем двадцать были уже готовы; но, хотя они и постоянно были при нём, выронить их он не решался; всякий раз, как он хватался за них, ему приходила мысль о лафонтеновской басне «Курица, несущаяся золотыми яйцами», и он тут же засовывал письма глубже в карман. Главное, его смущала мысль, что, может быть, Серафима Ивановна знает руку Даниеля и что у неё сохранилась какая-нибудь из его записок, о которой Даниель мог и позабыть. Чтоб убедиться в этом, он прибегнул к маленькой хитрости, от которой ожидал двойной пользы.

Калькируя любовные записки Даниеля, он скоро выучился писать его почерком чуть ли не лучше, чем своим собственным и, в виде пробы, написал письмо, в котором, жалуясь на судьбу и на инквизицию, Даниель просит своего друга выручить его, прислав ему, как можно поспешнее, четыреста луидоров. «Ты знаешь, — прибавлено было на последней странице письма, — что мне стоило бы написать одно слово дядюшке, чтобы получить от него вдесятеро больше; но ты знаешь тоже, что дядя, как и все богатые люди, не любит, чтобы, пока он жив, его наследник брал даже ничтожные частицы из его наследства, и я боюсь, как бы, обратясь к дяде, я не повредил будущей моей карьере и благосостоянию моей возлюбленной невесты. Если ты, мой друг, не можешь скоро достать эту сумму, то на квартире дяди, в заветном моём шкафу с секретным замком, возьми ларец с бриллиантовым ожерельем, которое я приготовил для моей невесты, и заложи его в ломбард. Ожерелье это стоит восемнадцать тысяч ливров; но мне больше десяти тысяч не нужно; я надеюсь с ними благополучно пробраться в Амстердам и безопасно пробыть в нём до тех пор, пока не улажу дела с парижским инквизиционным департаментом».

Придя к Серафиме Ивановне перед самым обедом, Гаспар сразу после обеда схватил шляпу и начал торопливо расшаркиваться. Ещё за обедом Серафима Ивановна заметила его озабоченную мину, но отложила расспросы свои до вечера, до ухода Миши и Альфреда к Анисье.

   — Куда это вы так спешите, любезный Гаспар? — спросила она.

Гаспар кивнул головой на мальчиков.

   — Это ничего, — шепнула Серафима Ивановна, — они скоро уйдут, а покуда не ушли, говорите вполголоса... Что? Известия от него?

   — Да, — шёпотом отвечал Гаспар.

   — И дурные известия?

   — Не то чтоб очень дурные, но и не очень хорошие...

   — Однако скорее дурные, чем хорошие. Я вижу, что они опечалили вас... Миша, не пора ли вам к Анисье? Да спроси у доктора, что это она так долго не выписывается. Шутка ли, три недели с лишком, с ума, что ли, он сошёл? Всё нынче да завтра.

Миша и Альфред ушли.

   — Ну, теперь рассказывайте, — попросила Серафима Ивановна, — прежде всего покажите письмо.

   — Умоляю вас, божественная дама, позвольте мне изъявить сомнение, хорошо ли я поступлю, если покажу вам письмо, чисто конфинденциальное, нашего общего друга. Вы так добры, так великодушны, что хотя сами в стеснённом положении, однако захотите, пожалуй, выручить этого злосчастного и невинно страждущего друга. Сколько я знаю вас, вы даже способны прибегнуть к займу...

   — Давайте сюда письмо, у вас вечно миллионы предисловий!

Гаспар вынул письмо из кармана и с волнением, на этот раз непритворным, передал его Серафиме Ивановне.

«Значит, почерк или очень похож, или она не знает настоящего», — подумал он, видя, что Серафима Ивановна углубилась в его произведение.

Прочитав его, Серафима Ивановна со вздохом сказала гасконцу: