Царский изгнанник

   — Как жаль, что я теперь не в таком положении, как была прежде; я бы не допустила, чтоб этот добрый, благородный, деликатный друг наш закладывал вещи, которыми он дорожит до такой степени, что побоялся даже взять их с собой... Вы говорили о займе, Гаспар. Да ведь вы знаете, что банкир и слышать не хочет: на воспитание Миши полторы тысячи ливров в месяц выдаёт. Этого, говорит, вполне достаточно... А он не подумает, что здесь не один Миша, что, кроме Миши, у меня много расходов; вот хоть, например, сколько я за одну Аниську в эти три недели переплатила... Положим, я ещё ничего не платила этому Бернару, да всё равно, надо будет заплатить... Вы бы съездили ещё раз к банкиру, мой друг, и уговорили бы его как-нибудь...

   — Для вас, сударыня, я готов не только к Лавуазье, но даже в Московию, даже в Квашнино съездить; но с этими банкирами и говорить не стоит; все они на один лад, упрямы как ослы. Уж коль раз сказали, так никаким красноречием их не уговоришь... А вот, коль угодно, можно будет поискать у какого-нибудь честного торговца, только как бы он не попросил залога или, по крайней мере, векселя...

   — Это что такое, вексель?[67]

   — Вексель — это расписка, которую занимающий даёт заимодавцу в занятой сумме... так, для памяти...

   — Что ж! Это бы ничего. Я заплачу, когда получу деньги от Вебера; на князя теперь надеяться нечего. Он в немилости, а залога, вы знаете, у меня нет.

На следующее утро Гаспар явился с приятелем своим Исааком, который, дав подписать Серафиме Ивановне какую-то бумажку, отсчитал ей двенадцать тысяч ливров обрезанными червонцами.

Между тем время летело: Анисье давно бы пора выписаться из лечебницы; Альфреду пора возвращаться в своё высшее учебное заведение, а Гаспар всё не решается выронить роковые письма, число которых возросло до тридцати. Наконец, видя, что Серафима Ивановна всё упорнее и упорнее мечтает о Даниеле, не обращая внимания ни на нежные взгляды гасконца, ни на его громкие вздохи, видя, что поцелует ли он лишний раз её ручку, намекнёт ли ей или явно скажет о своей страсти, а она всё не понимает его или обращается с ним как с человеком, неопасным для сердца, ни для репутации женщины, видя, наконец, что Серафима Ивановна замышляет съездить в Голландию, оставив Мишу на руках Анисьи и под покровительством его, Гаспара, которому, в довершение обиды, она предлагает наняться к Мише в дядьки и переехать жить на её квартиру, — Гаспар решил, что на следующий вечер ему надо всё покончить. «Куда ни шло!» — сказал он.

И он действительно покончил: явившись к Серафиме Ивановне, бледный и взволнованный, как влюблённый юноша, решившийся сделать предложение избранной им невесте, он молча сел на своё обыкновенное место и обеими руками схватился за свой взъерошенный парик.

   — Что с вами, мой друг? — спросила Серафима Ивановна.

   — Не называйте меня вашим другом, сударыня, — отвечал гасконец густым басом, — если вы можете называть другом всякого предателя, то я вам не друг.

   — С ума вы сошли, что ли?

   — Было бы от чего и с ума сойти, и я не ручаюсь, если б только голова моя была не так крепка, не так солидна. Вы себе представить не можете, что случилось...

   — Что такое? Неужели новое несчастие с Даниелем?.. Уж не ранен ли он? Не умер ли?

   — Нет! К несчастию, он ещё не умер, но он скоро умрёт, умрёт вот от этой руки.

Серафима Ивановна привстала или, вернее сказать, соскочила с места, думая, что гасконец окончательно рехнулся.

   — Не беспокойтесь, сударыня, — сказал он, усаживая её жестом, полным достоинства, — я не сумасшедший, но, конечно, если б голова моя была не так крепка...

   — Вот зарядил со своей головой! Надоел до смерти. Говорят вам, рассказывайте скорее...

   — Извольте, сударыня, — начал гасконец скороговоркой, — вчера вы изволили изъявить желание посмотреть на ожерелье, оставленное Даниелем. Вы знаете, что малейшая фантазия ваша — для меня закон, что вся жизнь моя посвящена на то, чтобы исполнять малейшие ваши прихоти. Вот нынче я и отправился к дяде, отворяю шкаф, смотрю и...

   — Что ж, ожерелья нет? Его украли?

   — Красный футляр преспокойно лежал в шкафу, сударыня, и в футляре прелестнейшее бриллиантовое ожерелье. Что правда, то правда; но рядом с ожерельем я увидел незапечатанную пачку с бумагами, которые и полюбопытствовал просмотреть... Имя Клары, первое, что бросилось мне в глаза, и, из преданности к вам... вот эти письма...

При имени Клары Серафима Ивановна, как раненая тигрица, бросилась на протянутую к ней пачку, судорожно сорвала обёртку, измяла и надорвала несколько писем и, подбежав к окну, начала читать их.