Царский изгнанник

   — Послушай, Миша, — строго сказал он, — с тех пор как мать перестала сечь тебя всякий день, ты, кажется, вообразил, что можешь её не слушаться. Чтоб этого впредь не было! Слышишь ли? Тебе пятый год, и ты должен понимать, что, кроме розог, найдутся наказания для маленького шалуна, который не слушается своей матери: я бы, например, на месте твоей матери взял бы у тебя и кубарь, и кнутик и сейчас же бросил бы их в печку. Для первого раза мать тебя прощает, но вперёд берегись... Пошёл со своим кубарем в другую комнату!

Миша ушёл, но в этот день кубаря уже не погонял и призадумался. Княгиня Мария Исаевна, видя, что её поколебавшийся материнский авторитет начинал восстановляться, была очень обрадованна заступничеством своего мужа. Ещё больше обрадовалась она, когда по отъезде отца Миша подошёл к ней и со слезами попросил у неё прощения, обещая, что вперёд он огольцать (огорчать) её никогда не будет. Это обещание, придуманное, разумеется, нянькой Миши, восхитило княгиню Марию Исаевну, которая чуть ли не в первый раз приласкала сына и в тот же день подарила ему новый раскрашенный кубарь и хлыстик из волжанки с голубой шёлковой верёвочкой.

Миша не замедлил заметить, что — как ни ограничена над ним власть его матери — всё же выгоднее жить с ней в ладу, чем ссориться, и с тех пор жизнь его стала делаться всё приятнее и приятнее. Семи лет он начал учиться, и учился хорошо; не давалась ему только география, преподаваемая самой матерью: он не находил ничего интересного в вытверживании мудрёных названий рек, гор и городов. Зато княгиня Мария Исаевна с гордостью говорила гостям, что он уже знает четыре правила арифметики, и ещё с большей гордостью заставляла его говорить в подлиннике и в переводах басни Лафонтена, начинавшего входить в большую моду.

   — Он у меня так прилежно учится всему, и в особенности иностранным языкам, что доктор Чальдини читает с ним Данта и Тасса, а дедушка не называет его иначе как маленьким полиглотом.

Восьми лет Миша чуть было не умер от крупа, унёсшего в три дня его брата Васю и несколько дней спустя маленькую пятилетнюю Машу, фаворитку отца. Попечения княгини Марии Исаевны о детях во время их болезни, отчаяние её по смерти двух младших доказали князю Алексею, что она действительно не волчица; кроме того, известия, доставляемые тайной полицией, давно уже были удовлетворительны, и князь Алексей, хотя и не сделался с женой своей нежнее, стал, однако ж, смотреть на неё с меньшим предубеждением, чем прежде. Вскоре после смерти младших детей своих он назначен был пермским наставником и, уезжая обозревать своё наместничество, перевёз жену с выздоровевшим Мишей к своему отцу.

Несмотря на многосложные занятия свои по управлению государством, князь Василий Васильевич находил возможность ежедневно уделить хоть полчаса на наблюдение за воспитанием, учением и даже играми Миши, который вскоре так полюбил дедушку, что очень часто мысль огорчить его вернее всякого наказания заставляла Мишу отказаться от какой-нибудь шалости или усерднее приняться за какой-нибудь урок.

И так рос Миша и дорос до того времени, когда читатель, впервые встретившийся с ним на обеде царевны Софьи Алексеевны, проводил его, недели две спустя, из Тулы за границу.

Весь первый день до вечера он горько проплакал, к великой досаде Серафимы Ивановны, которая рассчитывала на познания его в итальянском языке, чтобы поговорить с Чальдини. Несколько раз принималась она утешать Мишу, но утешения эти делались таким кисло-сладким тоном, что от них Мише плакалось всё больше и больше.

— Экий плакса! — пробормотала Серафима Ивановна. — Кабы я знала, что ты такой, ни за что не взяла бы тебя себе на шею! — От этих слов Миша тоже не утешился, и для беседы с Чальдини Серафиме Ивановне поневоле пришлось достать из каретной сумки запасённый ею французско-итальянский словарь.

Разговор по книжке не клеился; к тому же смеркалось. Правда, Серафиме Ивановне удалось задать итальянцу несколько вопросов, приблизительно похожих на те, которые ей хотелось бы сделать; но ответы Чальдини совершенно разнились с напечатанными в книжке, и она не поняла в них ничего, кроме слова «signora», довольно часто встречающегося в речах Чальдини. Да и итальянцу гораздо больше хотелось спать, чем говорить со своей спутницей, и на один из её вопросов он вместо ответа громко зевнул, а на следующий присвистнул и захрапел.

   — Невежа! — прошептала Серафима Ивановна. — С дураком разговариваешь; коверкаешь себе глаза, чтоб только занять его, а он и ценить этого не умеет!

Миша, предчувствуя новый наплыв утешений, притворился спящим и вскоре заснул в самом деле.

Серафима Ивановна от нечего делать вступила в разговор с Анисьей:

   — Экая ты у меня халда, Аниська, как я посмотрю. Итальянец на тебя развалился, а ты и обрадовалась. Не можешь сказать ему, что это неприлично! Скажи ему, бесстыднику, чтоб он отнял глупую свою голову с твоего плеча.

Анисья привстала, Чальдини, не просыпаясь, перенёс свою голову на другую сторону и упёрся ею в подушку.