Царский изгнанник

   — Что ж ты мне ничего не отвечаешь, дрянь ты этакая? — продолжала Серафима Ивановна. — Иль не с тобой говорят?

   — Виновата, матушка боярышня; я думала, раз он перелёг на ту сторону, так что мне и отвечать!

   — А сама не могла догадаться, что не след ему лежать на тебе? Я дурь-то у тебя из головы выбью!

Анисья молчала.

   — Что ж ты мне ничего не отвечаешь? Иль не с тобой говорят? Да, никак, ты ревёшь? Только этого недоставало!..

   — Виновата, матушка боярышня, больно сердечко ноет по Анюте-то: приведёт ли мне Бог увидеть её, мою голубушку!

   — А ты думаешь, мне очень весело смотреть, как ты ревёшь. Перестань, говорят! Нет...

Серафима Ивановна привстала и приподняла правую руку. Анисья инстинктивно посунулась назад, не успев сообразить, что этим движением вина её только увеличивалась, но, к счастию Анисьи, Серафима Ивановна вспомнила, что из Киева Чальдини должен писать князю Василию Васильевичу, который приказал, чтобы Миша тоже писал ему по крайней мере раз в неделю.

«Ещё, пожалуй, проснутся от шума да потом насплетничают», — подумала Серафима Ивановна и уселась на своё место.

Анисья с недоумением посмотрела на неё и продолжала плакать, глотая слёзы, под грозные шушуканья своей госпожи. На её памяти не случалось, чтобы замахнувшаяся десница квашнинской помещицы отступила, не закончив своего дела. Анисья призадумалась и не замедлила додуматься до причин этого феномена. Известно, что состояние рабства, лишая раба энергии, необходимой для защиты самых обыденных прав человеческих, изощряет между тем его умственные способности и направляет их исключительно на изучение слабых струн своего владыки, на изыскание средств пользоваться этими слабыми струнами. На этих-то началах и основано всё воспитание маленьких невольников: в тот нежный возраст, когда детям свободных сословий твердят на разные тоны: не лги, не воруй, не льсти, большей частью напрасные назидания, маленьким невольникам открыто проповедуют, что обмануть помещика — не грех, что украсть у него то, что лежит оплошно и что можно украсть безнаказанно, — очень похвально, что льстить не только помещику, но и старосте, и лесничему, и всем предержащим власть — необходимо, потому что ничто вернее лести не укрощает разгневанного барина и не усыпляет бдительности прочих властей, что, во всяком случае, главное внимание всякого крепостного должно быть обращено на изучение характера своего господина и что когда воспитывающийся совершенно применится к этому характеру, то может считать своё воспитание отлично оконченным.

К вечеру приехали в Мценск. Достали погребцы с провизией, напились кофе, закусили и разошлись. Чальдини и фельдъегерь отправились ночевать к станционному смотрителю, а Серафима Ивановна с Мишей и Анисьей расположились в той комнате, где закусывали. Тогдашние становые дома в отношении комфорта и чистоты мало отличались от нынешних почтовых станций: только что Серафима Ивановна начала засыпать, как её осыпала сплошная масса кусающих, щекотящих, ползающих и прыгающих насекомых. Анисье, подвергнувшейся той же участи и тоже не спавшей, велено было засветить свечку. Покуда отыскались кремень, огниво, трут и серные спички, покуда Анисья высекала огонь, прошло с четверть часа, в продолжение коих Серафима Ивановна не переставала бранить Анисью, приговаривая:

   — Вот будет тебе ужо! Дай только свечка зажжётся!

Трут несколько раз загорался и от неосторожности Анисьи погасал.

   — Да что ты, с ума сошла, что ли, — кричала Серафима Ивановна, — рада, что тут всякая дрянь гложет меня! Хоть до смерти заешь помещицу, говорит! Погоди только, озорница!..

Анисья продолжала изо всей силы стучать кремнём об огниво над самыми ушами Миши, который наконец проснулся. Комната тут же осветилась.

В эту минуту опрометью вбежал в неё Чальдини в ночном колпаке и в наряде, чаще употребляемом в южной Италии, чем у нас в великороссийских губерниях:

   — Не можа! — кричал несчастный итальянец плаксивым голосом.

   — Ах, какая гадость! Какой стыд так одеваться! — проговорила Серафима Ивановна. — Уйди, синьор, убирайся скорее вон!

Чальдини забормотал что-то так скоро, что даже Миша, хорошо говоривший по-итальянски, на этот раз не понял его.

   — Я поп бельмес, — кричала Серафима Ивановна, — убирайся же!.. А ты, — прибавила она, обращаясь к Анисье, — рада глазеть, бесстыдница! Прогони его сейчас же...

   — Мне нельзя встать, матушка боярышня, я тоже раздета, а вот кабы князёк...

   — Так кинь ему, болвану, что-нибудь, чтоб он прикрылся.

Миша подал итальянцу своё ватное одеяло. Только тут заметил вскочивший спросонья Чальдини, в каком лёгком костюме он предстал пред очи Серафимы Ивановны. Он поспешно укутался в одеяло и выбежал из комнаты. Минут через пять он возвратился одетый.

Анисья покуда тоже кое-как оделась, и Миша тоже, а Серафима Ивановна, оставаясь в постели, скрыла большую часть своей персоны за импровизированным Анисьей занавесом и, высунув голову, вступила с Чальдини в совещание, что им делать.

   — Не знай, — говорил итальянец, — не можа.

Толковали, толковали и решили, что пойдут почевать в карету.