Царский изгнанник

   — Да ведь я ей сказал, — возразил Миша, — что дедушка никогда не целует рук у архиереев, дедушка несколько раз при мне говорил, что это не нужно, что это даже не хорошо.

   — А если твой дедушка не целует руки у архиерея, — отвечал отец Симеон, — так и ты не целуй, мой милый князёк, иди во всём по стезям своего деда, и ты, наверное, не собьёшься с пути.

Заметив на себе строгий взгляд архимандрита, Серафима Ивановна сочла нужным оправдаться перед ним.

   — Мне кажется, отец архимандрит, — сказала она, — что, воспитывая моего племянника в христианском смирении, я исполняю долг, возложенный на меня его родителями.

   — Где ж тут христианское смирение? — холодно возразил ей архимандрит. — Положим, можно ещё как-нибудь допустить смирение в том, кто целует руку, но где ж оно в том, кто её протягивает на поцелуи? А кому нужнее смирение: вам ли, мирянам, или нам, отшельникам? Иногда, право, поневоле протягиваешь руку, чтоб только поскорее отвязаться от вашего брата... А князь Василий Васильевич прав в этом, как и во всём: в деяниях мы не видим, чтоб у апостолов целовали руки...

Во весь путь от лавры до постоялого двора Серафима Ивановна дулась на Мишу, но не решалась ущипнуть его, боясь, как бы он опять не закричал или как бы не убежал назад к архимандриту. Миша молча шёл около тётки.

Чальдини застали они запечатывающим написанные им письма. Письмо к князю Василию Васильевичу тоже было готово и, вложенное в конверт, ожидало записки Миши.

«Воображаю, что он наврал, — подумала Серафима Ивановна, — хороню ещё, что об истории у архимандрита он ничего не знает... Да и как это я вышла из себя, и именно нынче!.. Завтра бы, а не нынче сходить к архимандриту... Хорош архимандрит! Нечего сказать: на меня же напустился...»

   — Ну а ты, Миша, скоро будешь писать дедушке? ласково спросила она.

   — Сейчас, — холодно отвечал Миша, садясь за стол около Чальдини.

   — Оставь мне страничку, Миша, я хочу приписать дедушке, что я до сих пор тобой довольна, что ты вёл себя хорошо... Ну а ты о чём намерен писать?

   — Дедушка велел мне писать обо всём, что вздумается: я напишу ему, что под Карачовом ты дала мне, не знаю зачем, золотой с портретом Людовика XI; что в Сосницах ты разбранила меня за полтинник; что мы ехали иногда скоро, день и ночь, а иногда ночевали в дормезе, потому что на станциях очень грязно; что я хотел учить Анисью по-французски и по-немецки, но что ты не позволила, что давеча, у архимандрита...

   — Неужели ты об этом напишешь?

   — Конечно, напишу: я знаю, что и дедушка и папа терпеть не могут, чтобы щипали детей; я попрошу их, чтоб они запретили тебе щипаться.

   — Пожалуй, пиши это, коль тебе охота срамиться; дедушка знает, что я напрасно тебя не ущипну, и тебя же он побранит, а мне скажет спасибо...

Миша, не ответив ни слова, принялся за свои каракули.

   — Послушай, Мишенька, помиримся лучше, — сказала Серафима Ивановна, подойдя к мальчику, — я тебе, если хочешь, позволю давать уроки Анисье и сама поучусь у тебя по-немецки и по-итальянски, только не пиши дедушке об архимандрите. Неужели тебе не жаль огорчить дедушку?

   — А разве это огорчит его? — спросил Миша, призадумываясь.

   — Как же, очень огорчит. Дедушка думает, что ты добрый мальчик, и вдруг узнает, что ты такой упрямый и что ты вывел меня из терпения, ещё он думает, что тебе весело ехать со мной за границу, а ты напишешь, что я тебя ущипнула, ну он и рассердится на тебя, да ему и жаль будет тебя, он будет плакать...

   — Так не писать этого дедушке? Я не хочу, чтоб он плакал...

   — Нет, душенька, не надо... Я вижу, что ты добрый и хороший мальчик, что ты любишь дедушку, я тоже очень люблю его. Не забудь же оставить мне страничку, я припишу кое-что о тебе, напишу, что я тебя ещё больше полюбила...

На следующий день опять после обедни зашли к архимандриту Симеону, — попросить его отправить письма Чальдини; регулярного почтового сообщения между Киевом и Москвой не было: запорожские казаки и крымские татары пошаливали на пути, сваливая — при требовании русским правительством удовлетворения — свои шалости одни на других.

   — Это очень кстати, — сказал отец Симеон, — письма ваши отправятся нынче же, я каждую пятницу отправляю нарочного по делам лавры к святейшему патриарху...

Закусив у архимандрита и походив вместе с ним по пещерам, Серафима Ивановна возвратилась с племянником домой. Шестёрка сытых курьерских лошадей, уже запряжённых, стояла у постоялого двора, нетерпеливо шлёпая копытами о мягкую грязь. Анисья укладывала погребцы. Фельдъегерь, подсадив в дормез Серафиму Ивановну и Мишу, подсадил тоже и Анисью и сам вскарабкался на козлы. Чальдини уже давно сидел на своём месте, дремля под однообразные постукивания дождевых капель о стёкла дормеза. Ямщики дружно погнали лошадей, и дормез покатился крупной рысью вверх по гористому предместью.

— Ишь фря какая! — сказала Серафима Ивановна Анисье. — Туда же, надо её подсаживать, сама влезть не может... Вот я тебя когда-нибудь подсажу!..