Царственная блудница

Истошный женский крик вспорол жаркую, душную тишину тесной опочивальни. Почти тотчас скрипнула дверь, и тьму рассеял зыбкий огонек свечи. Мягко прошуршали по деревянному полу расшлепанные старые валенки, раздался сонный мужской голос:

– Тише, лебедушка моя белая. Угомонись! Ну чего ж ты так кричишь то, Лизонька, душенька? Тише тише!..

Он разговаривал, будто с ребенком, и женщина, метавшаяся в своих перинах, подушках и одеялах, словно в оковах, наконец то перестала вопить.

– Опять что то привиделось?

– Привиделось, Васенька! – послышался дрожащий голос, перемежающийся всхлипываниями. – Будто ворвались они… с ружьями, с палашами. Вытащили меня из постели, поволокли, а там уже кандалы гремят…

– Ну как же они к тебе ворваться могли, когда я – вон он, за дверью стерегу? – рассудительно проговорил Васенька. – Ни в коем разе им мимо меня тишком не пройти, да и пропущу ли я их? Костьми лягу, а к твоей милости шагу никому чужому не дам шагнуть. Иль не знаешь?

– Знаю, – пробормотала она, всхлипывая все реже. – Знаю, а сны то… с ними не сладишь!

– Сладишь, Лизонька! – журчал, словно ручеек, Васенькин ласковый шепот. – Со всем на свете сладишь ты. И со снами страшными, и с неприятелями своими! Глядишь, еще и посмеешься над ними, еще их самих в страх вгонишь. Ух, как затрясутся они, ух, как взмолятся! Небось все лбы отобьют, земно тебе кланяясь: смилуйся де над нами, Елисаветушка! Ну уж ты тогда сама решишь, казнить али миловать. Одно могу сказать: еще отольются им твои слезоньки.

– Как же сладко поешь ты, Васенька! – прерывисто вздохнула женщина. – А все одно: страшно мне, маятно! Жарко натоплено, а все дрожь бьет дрожкою. Согрей меня, Васенька. А?

– Воля твоя, лебедушка моя белая, – покорно отозвался Васенька, – как велишь, так и сделаю. – Проворно, нога об ногу, он сбросил валенки и мигом взобрался на высокую кровать, очутившись среди такого множества подушек, подушечек, вовсе уж маленьких думочек, что затаившуюся меж ними женщину пришлось искать ощупью. Впрочем, сие дело было для Васеньки привычное, и спустя самое малое время беспорядочная возня на кровати сменилась более размеренными движениями. Шумное дыхание любовников, впрочем, изредка перемежалось еще не утихшими всхлипываниями, как если бы женщина еще не вполне успокоилась и продолжала оплакивать свою долю.

Женщиной этой была Елисавет, дочь государя Петра Великого. А мужчиной, который так привычно и ловко утешал ее ночные страхи, – дворцовый истопник Василий Чулков.

В ту пору, как ее чаще звали Елисаветкою, не было у нее друга верней и няньки нежней, чем это молодой человек, простолюдин, служивший в полунищем дворце истопником. Никто лучше его не мог разогнать ночные страхи, никто не мог так мешать веселые, а порой и похабные сказки (Елисавет была до них большая охотница!) с их вещественным и весьма умелым осуществлением. И при этом он не превратился в ревнивого любовника, не пользовался теми альковными секретами, которые становились ему ведомы, а сумел остаться заброшенной царевне верным другом и товарищем. За верность и дружбу сразу после знаменитого переворота и своего воцарения Елизавета пожаловала его в камер юнкеры. Спустя год Чулков звался уже метр де гардеробом, но по прежнему спал на тюфячке в спальной комнате Елизаветы Петровны, у коей все так же пользовался большим доверием. Конечно, иногда – и весьма часто – он покидал опочивальню, освобождая место новому фавориту. Видел он в тех покоях и внезапно вспыхнувшую звезду – ослепительно красивого Никиту Бекетова. Видел и его стремительный закат.

Елизавета всегда боялась ночных переворотов, а потому много лет Чулков совсем не ложился по ночам в постель и дремал в кресле возле дверей императрицыной спальни. Она знала, что этот порог можно перешагнуть только через труп верного друга. Вскоре Василий Иваныч получил в дар село Архангельское, а потом чин камергера и орден Святой Анны. Теперь императрица строже блюла свое реноме, и ее по ночам развлекали и охраняли дамы чесальщицы, однако по прежнему все свое время Чулков проводил во дворце и оставался в курсе всех мало мальских тайн. Он сохранил самые приятельские отношения с Алексеем Яковлевичем Шубиным. Они сдружились еще с тех времен, как Шубин, вернувшись из ссылки, скитался, как неприкаянный, близ Елизаветы Петровны, прекрасно понимая, что былого не обрести, но будучи еще не в силах найти себя в новой, столь безумно изменившейся жизни некогда всеми забытой царевны. Чулков знал о нем, хотя доселе они не встречались. Василий Иванович помнил ночные рыданья Елисавет по милому другу, с которым она была разлучена, он читал нежные, неловкие стихи ее, нацарапанные сквозь слезы и полные отчаянной надежды. Надежды не сбылись и не сбудутся – Чулков первым понял, что в прошлое возврата нет, и посоветовал Алексею Яковлевичу отбыть на Нижегородчину, а не рвать себе попусту сердце в Петербурге.