Царственный паяц

суждения, улов получится самый бедный. В сущности, выищется лишь единственная

мысль: «Живи, живое!» (II, 9), которую поэт и повторяет на разные лады: «Люби

живущее, живой!» (IV, 136), «Я... ярко радуюсь живым» (IV, 139) и т. д. Мысль не

неверная, но не более новая, чем максима (Вл. Соловьев): «Не людоедствуй».

Попадаются еще, столь же «набившие оскомину» изречения: «Одно безумье гениально,

и мысль ничтожные мечты» (И, 112, сколько раз твердил хотя бы Фет о «безумьи вещем

поэта»!) или еще: «В грехе забвенье» (I, 11), а потому: «Греши отважней» («Если

хочешь, поди согреши», — лет за 20 до Игоря Северянина писал Д. Мережковский,

повторяя, конечно, старые слова). А что такое «грех» по мнению Игоря Северянина? -

«утолить инстинкт» (I, 13). Вот и весь умственный багаж поэта; это не мешает ему

уверять, будто «всероссно» т. е. все во всей России убеждены, что он что-то сказал

«первый» (IV, 124).

Как только Игорь Северянин берется за тему, требующую преимущественно мысли

(может быть, лирикам и не следует браться за такие темы, но — если это уж

случилось!), бессилие его обнаруживается явно. Таково стихотворение «Под

впечатлением Обрыва» (II, 43) т. е. рассуждения по поводу прочитанного автором

(давно пора было!) романа Гончарова «Обрыв». Стихотворение написано в форме

письма, и в первых строках Игорь Северянин пресерьезно доказывает своей

корреспондентке, «что Гончаров - поэт». Разумеется, можно, и даже похвально,

изъяснять в письмах лицам, мало образованным, некоторые элементарные истины, но

почему педагогические упражнения перелагать в стихи и предлагать читателям? Далее

автор письма объявляет, что хороша «борьба за право наслаждения», восклицает:

«Велик свободный Марк!», поучает: «Счастье не в летах» и т. п. Если Игорь Северянин

все это вычитал из Гончарова, пожалуй, лучше было и не читать «Обрыва»!

Этой «святой простотой» поэта, его «неискушенностью» в истории литературы,

объясняется, вероятно, и его самомнение, весьма близко подходящее, в стихах по

крайней мере, к «мании величия». Тому, кто не знает всего, что сделали поэты

прошлого, конечно, кажется, что онто сам сделал очень много. Каждая мысль, каждый

образ кажутся ему найденными в первый раз. Очень может быть, Игорь Северянин,

заявляя, напр<имер>: «Я не лгал никогда никому, оттого я страдать обречен» (II, 42),-

уверен, что впервые высказывает такую мысль и впервые в таком тоне говорит в стихах

(но вспомним хотя бы добролюбовское: «Милый друг, я умираю, оттого, что был я

честен...»). Понятно, после этого, что Игорю Северянину совершенное им (т. е. то, что

он написал книгу недурных стихов) представляется «колоссальным», «великим» и

т<ому> подсобными Он объявляет, что «покорил литературу (1,141), хотя весьма

трудно определить, что это собственно значит, что его «отронит Марсельезия» (II, 11),

что он «президентский царь» (ib.), и т. п.

Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и

крайне суживают ее горизонт.

5

Говорят, что Игорь Северянин — новатор. Одно время он считался главою

футуристов, именно фракции «эго-футуристов». Однако для роли maоtre у Игоря

Северянина не оказалось нужных данных. Ему нечего было сказать своим

последователям; у него не было никакой программы. Этим внутренним сознанием

своего бессилия и должно объяснить выход Игоря Северянина из круга футуристов,

хотя бы сам он, даже для самого себя, объяснял это иначе. «Учитель», которому учить

179

нечему, — положение почти трагическое!

Нового у Игоря Северянина не более чем приносит каждый истинный поэт,

который «в этот мир пришел, чтоб видеть солнце». Если у поэта нет ничего нового, он

— не поэт. Правда, Игорь Северянин пытается дать род программы, но дело не идет

дальше сообщения, что «теперь повсюду дирижабли летят, пропеллером ворча» и что

поэтому нам надобно «острого и мгновенного» (1,133-4), т. е. дальше повторения

мыслей, давно ставших достоянием малой прессы. Впрочем, здесь же указывается еще

на преимущество ассонансов пред рифмой (1,133), но этого как будто мало для

программы литературной школы, принимая во внимание, что вот уже четверть века, как

ассонансы широко применяются в русской поэзии!

В горячую минуту, в ту эпоху, когда еще Игорь Северянин был «непризнанным»,

щеголял он еще своим презрением к «авторитетам», отрицанием великих поэтов

прошлого. Так однажды вырвалось у него

дерзостное, но не лишенное внешней соблазнительности, заявление: «Для нас

Державиным стал Пушкин» (I, 133). Это, впрочем, не помешало поэту в том же

стихотворении почти слово в слово повторить стих Пушкина: «В пустыне чахлой и

пустой» (I, 135). Однако, после «признания» Игорю Северянину, видимо, захотелось

отказаться от компрометирующего заявления, и он поспешил заявить: «Да, Пушкин

стар для современья, но Пушкин пушкински велик» (IV, 128). А потом Игорь

Северянин простер свою снисходительность к своим «предшественникам» до того, что

согласился признать: «За Пушкиным были и Блок и Бальмонт» (III, 14).

Вообще, не в пример другим футуристам, Игорь Северянин только на словах

проповедует пренебрежение к старой литературе. Не удивительно, что в отдельных