Царственный паяц

Северянина за его чисто юношескую восторженность, за его «приятие мира»,

выраженное в словах:

Я славлю восторженно Христа и антихриста,

Голубку и ястреба, рейхстаг и Бастилию,

Кокотку и схимника, порывность и сон.

Для г. Амфитеатрова это — только Яков Хам из сатиры Добролюбова, потому что г.

Амфитеатров совершенно лишен поэтического чутья и каждое слово так и принимает,

как таковое, не видя в нем образной антитезы.

А с таким отношением к поэзии можно поэта подвергать не критике, а только пытке

в застенке, что г. Амфитеатров и делает с большим искусством.

Книжник

ХУДОЖНИКИ И КРИТИКА

Игорь Северянин, конечно, истинный поэт; такой певучести, такой классической

простоты и сжатости слов и стиха давно не было в нашей поэзии, не было и такой

свежести, нелитературности. Как скажется в дальнейшем его очаровательный талант —

этого он сам не знает, конечно. Но взгляните: он уже определил свое амплуа и

провозглашает его во всеуслышание: я — поэт экстаза, каприза, свободы и солнца:

Я с первобытном неразлучен,

Будь это жизнь ли, смерть ли будь.

Мне лед рассудочный докучен, —

Я солнце, солнце спрятал в грудь!

В моей душе такая россыпь Сиянья, жизни и тепла.

Что для меня несносна поступь Бездушных мыслей, как зола.

И в эпиграфе к книге, и в ее заглавии, и в предисловии Ф. Сологуба — то же

определение: я — молодость, я — непосредственность, я — солнечный, дерзкий,

жизнью пьяный!

Не «дерзость» этих заявлений я ставлю в упрек Игорю Северянину; но мне жаль,

что он так ясно сознает себя, мне жаль, что его заявления так рассудочны. В этом есть

что-то старческое, и во всяком случае это опасно для поэта и вредно для его читателей.

Он сразу дает свою формулу, — и в рамке этой формулы его будут воспринимать, и сам

он неизбежно будет склонен играть свою формулированную роль, как это отчасти

делают до сих пор и Бальмонт, и Брюсов. Зачем он связывает себя и объясняет себя

читателям? Это, разумеется, органично, — ведь и Пушкин начинал как солнечный,

228

однако роли себе не приписывал и ее не объявлял; но, может быть, тут есть и вина

русской традиции, исконной привычки нашей критики поспешно «формулировать»

сущность каждого из наших писателей.

Junior

ОТМЕЧЕННЫЕ ИМЕНА

В Игоре Северянине страшна не лингвистическая резвость и безвкусие

неологизмов, зачастую обнаруживающие опасную для поэта нечуткость к духу родного

языка, — не это моветонное щегольство творческой юности. Пусть «денеет» и «утреет»

комната, «струнят глаза», «окалоши- ваются ноги», «офиалчен и олилиен озерзамок

Мирры Лохвицкой», пусть даже существуют эти отвратительные «грезэры» и

«грезэрки», «эксцессерки», «сюрпризэрки» и т. п. сокровища северянинского жаргона, -

«с годами» может спасть эта «ветхая чешуя», и творческий темперамент, явный нам в

Игоре Северянине, может вынести поэта из болота глупых «изысков». Страшно, на наш

взгляд, присутствие глубокого прозаизма в стихах поэта. Такие строки, как: «из-за меня

везде содом», «опять блаженствовать лафа», «гнила культура, как рокфор», «мне сердце

часто повторяло, что порывается в аул», — да всех их не перечесть; ими пестреют даже

лучшие стихи И. Северянина, - такие строки весьма знаменательны для нас. Прозаизм

— не внешнее свойство, это — болезнь, таящаяся в недрах творческого духа, и,

принимая во внимание дурной вкус стихотворца, мы более чем сомневаемся, чтобы из

«гения Игоря Северянина» выработался настоящий поэт.

Андрей Полянин

ДВУХНЁД Ё.ЛЬН Ы Й УДАЛЁЦ

Как я ни открещивался от этого наваждения, как ни протирал глаза, «поэзы» Игоря

Северянина неотступно преследуют меня.

Весьма равнодушный к футуризму, не могу пройти мимо этого футуриста.

Интересует, как никто. Полчища поэтов, — я совершенно безучастен, а этот

«двухнедельный удалец» ворожит надо мной, как очковая змея. Северянин

заинтриговал меня еще тогда, когда так упорно лез на рожон, ошарашивая критиков

вызывающими манифестами и летучками. Но век мыльных пузырей приучает к

осторожности. Да и не было смысла вмешиваться в скандал, затеянный с прозаической

целью широкого оповещения.

Северянин «делал шум», покорял мелкую прессу, подзуживал обывательское

любопытство. В его «аттракционах» буйствовала убежденная самореклама, «смелость,

берущая города». И критический Шаброль дрогнул: изумились и поощрили. Не столько

от понимания, как от трусости. «Спящие девы» из толстых журналов сделали вид, что

глаз не смыкали в ожидании Северянина. Смешно было видеть, как бегут за

колесницей юного задора почтенные носители традиций.

Все это было так фальшиво, неумно и пошло, что я, при всем интересе к новому

поэту, с отвращением отвернулся от его триумфа. И только теперь, когда скандал

отгремел и битье стекол окончилось, когда Игорь Северянин показывает не только

смелость, но и задатки сильного дарования, нахожу возможным уделить этому поэту

должное внимание.

Игорь Северянин действительно стоит того, чтобы им заняться как литературным

явлением, и это совершенно вне «эго-футуризма», без всякого отношения к моде и