Царственный паяц

увидит смешение стилей и разрыв с традициями, но... поэзия остается поэзией при

всяких мнениях, при всяком содержании, при всяком выражении, раз она выплеснута

со дна души, обнаружена в порыве искренности и непосредственности. Меня

совершенно не занимает «подпочва» Игоря Северянина. Мне любопытен он сам по

себе, как художественное впечатление, как носитель свежего и незаурядного. И тут

Северянин сразу же высоко поднимается над современной юдолью тщеты и фальши,

тут он из ряда вон. Сколько бы в нем ни выискивать преднамеренного, бьющего на

эффект, рассчитанного на скандал, остается еще много такого, что вырвалось

невзначай, что вдруг осенило, нежданно вскипело, вспыхнуло юношескою наивностью.

Это касается не только вывихнутых «словоновшеств», не только ошарашивающих

образов, не только галантно-искривленных тем, но и самого нутра поэзии Северянина.

Все, все нечаянно, по младенчеству, ради шаловливого каприза. Тютчевский эпиграф

удивительно метко характеризуете происхождение этой поэзии:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

И когда это прочувствуешь, сразу меняется смысл холодного наблюдения, совсем,

совсем другое лицо глядит из сборника. Вовсе не «сын века», не холодный культурник,

а хрупкий ребенок в бархатной курточке, играющий в серсо на зеленой лужайке,

231

шалун, баловень, вундеркинд, озаренный грезами, изгибающийся в шалостях и

кокетстве. И вовсе не «футурист», не разрушитель, не демонист, а безрассудный

мечтатель, очарованный фантаст, сын Фофанова, певец мая, розовая

сентиментальность, то с экстазными порывами, то с надломом русской тоски. И еще,

когда окунешься в кружева, в шелк, в нежное боа этой утонченной стилистики, этого

салонного остроумия, этой кокетливой и томной болтовни, этих амурно-ажурных

ощущений, смотрит вам в душу изощренный лирик, отзвук Альфреда Мюссе, изгиб

Оскара Уайльда:

За струнной изгородью лиры Живет неведомый паяц, -

тот вечный паяц, которого зовут поэтом, который творит мечту и улыбки,

воздвигает фантомы, покоряет салоны, в кокотке вдруг найдет Офелию и автомобиль

превращает в Пегаса.

Паясничество Игоря Северянина вдохновенно, и он целен и строен в своей

изломанности и разноголосице, и «за струнной изгородью» художник, виртуоз, чуткий,

изнеженный музыкант.

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом,

По аллее олуненной вы проходите морево...

Ваше платье изысканно, ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разузорена - Точно лапы паучные, точно мех

ягуаровый.

Как будто есть над чем посмеяться, но и сквозь смех будет слышен музыкальный

ритм.

У Игоря Северянина в двух сборниках очень много таких стихов, слишком

изысканных, слишком экзотических, но их внешняя вычурность овеяна внутренней

простотой, я бы сказал, простодушием. Наш «денди» не лукав: только и того, что

Иванушка причесался по-английски. Может быть, весь смысл его напомаженных

мадригалов укладывается в эти две наивные строчки:

Олазорь незабудками глазок Обнищавшую душу мою.

Северянин в качестве певца любви истекает в сентиментах и превыспреннем

идеализме. И хотел бы быть развратным и циничным, но, едва глянул на женщину -

самая заурядная кокоточка Нелли, Зизи, Лиль, мигом превращаются у него в принцесс

и «грезэрок». Очень храбрый в литературных завоеваниях, он пасует в атмосфере

нежных чувств и робким пажем заплетается в дамских шлейфах.

Есть в Северянине что-то женственное; бессильный в страстях, он очень

выразителен в будуарных аксессуарах, болезненно чуток к красивой обстановке любви.

Цветы, духи, фрукты, шампанское, ликер, изящный лимузин, сиреневый конверт, в

этом он расточителен больше всего. В чувствах же Северянин вял, скромен,

холодноват, истомленно-покорен, не идет дальше вздохов, лицейского сюсюканья,

пошловатых восторгов перед пальчиками и локончиками. И напрасно он шепелявит

свои «хабанеры», страсть не его стихия. Северянин выразителен и певуч в беспред-

метных мечтаниях, в царстве лунных призраков и миражей. Он должен

выдумать себе героиню, сочинить или увидеть во сне (Балькис, принцесса Мимоза,

Инес).

Пристально вглядываясь в Игоря Северянина, я не только перестаю верить в его

футуризм, но даже и в его современность. Его «поззы» современны по обстановке, по

словарю, по психологическому складу. И только. Содержание же этого новаторства то,

что слывет в грамматике под именем «давнопрошедшего». У этого нового поэта

достаточно ветхие настроения. В основе его поэзии идиллия. Северянин не зажжет

солнца, как обещает, и не встревожит мир трубой архангела.

Раскрашивать цветочки, рисовать губки бантиком, играть на окарине, писать

232

мадригалы нездешним принцессам, вот его поэтической круг. Модернизованная

Аркадия с весьма ограниченными горизонтами: гостиная, пляж, финская дача, робкие

пожатия в лимузине, «мой — рой», «грезы - слезы», «мечты - цветы», скромное

наследство Фофанова и - Мирры Лохвицкой, перекроенное по фасону «заумностей» и

«словоновшеств».

И пока нет в нем умысла, пока пенятся эти идиллические песенки молодостью и

живой любовью к миру, до тех пор такая поэзия может привлекать и очаровывать. Но