Царство. 1951 – 1954

Все, кроме Булганина, пили украинскую горилку. Горилка была с перцем, забористая. Булганин, как обычно, употреблял коньяк.

— Выставка, Пал Палыч, дивная! Если на подобные результаты наше сельское хозяйство выберется, можно будет правительству не работать, а сегодня, куда ни ткнись, одно расстройство! По удоям молока от Европы вдвое отстаем, по зерновым — вчетверо, по овощам-фруктам — полный кавардак! Почему у частника лучше получается? Должно в колхозе лучше быть, а лучше — у частника? Заколдованный круг! — невесело проговорил Первый Секретарь.

— У частника старания больше, — заметил Шепилин.

— Не старания, а в голове у народа каша, не понимают, что для себя стараются, для таких же трудовых людей! А потом удивляются, почему штаны криво пошили или мебель, словно топором вырубленная, в магазин попала!

Никита Сергеевич с сожалением оглядел присутствующих.

— Потому шиворот-навыворот происходит, что спустя рукава делаем, ни ответственности нет, ни совести! А работали бы с огоньком, с прилежаньем, какая б красота получилась! Мало мы людям разъясняем, мало растолковываем, а может, не верят нам, — продолжал Хрущев. — Устали верить. После войны одни цифры в голове щелкали — план давай, план давай! Не дашь план — тюрьма! Вот и не осталось веры. И для чего работать, если от той работы толку нет! — облизнул губы Никита Сергеевич. — Народ наш чудом ноги не вытянул. Я на Украине был, когда голод пришел, мы в тот страшный год хлебозаготовки перед государством выполнили ценою многих человеческих жизней. На коленях крестьянин стоял, умолял, чтобы хоть пуд зерна в зиму оставили. Так нет, все заграбастали. Тех, кто добровольно хлеб отдавать не хотел, постреляли. Я Сталина умолял — хоть чуточку зерна Украине оставьте, не выживем! Телеграмму за телеграммой слал. Люди от голода, как мухи осенью падали, смотреть было страшно. «Тебе, — ответил Сталин, — надо не Секретарем ЦК быть, а в Союз писателей идти, придумал же такое — голод! За паникерство под суд пойдешь!» Страшно было в глаза людям смотреть. Вот Леня Брежнев подтвердит, он помнит. Поэтому и не верят нам, не хотят добросовестно трудиться. Впроголодь хорошим быть не получается, — вздохнул Хрущев. — Мы покаяться перед народом должны, а каяться никто не хочет! Вот и разбери, как быть.

— Ты и скажи людям правду! — отозвался Булганин. — А я, с твоего позволения, коньяка выпью за уважаемого мною человека, устроителя этой впечатляющей выставки, товарища Лобанова. Будь здоров, Пал Палыч!

Никита Сергеевич встал и похлопал министра по плечу.

— Я б и промышленность сюда привлек, чтобы весь блеск в одном месте! Здесь следует грандиозный выставочный комплекс организовать. Как, Пал Палыч, поддержишь идею, не обидишься, если мы сельское хозяйство потесним, выставку по отраслям промышленности устроим?

— За что ж обижаться! От этого выставка только выиграет. Ну, разумеется, если меня в этом деле главным оставите, — хитро подмигнул Лобанов.

— А куда без тебя! Обязательно оставим! — пообещал Хрущев, прижимая к себе седовласого министра.

— Предлагаю тост за Первого Секретаря Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза товарища Хрущева! — провозгласил Лобанов.

За столом началось движение, каждый считал своим долгом не просто чокнуться с Никитой Сергеевичем, а заглянуть ему в глаза, сказать приятное слово.

Леонид Ильич Брежнев сидел с маршалом Булганиным, он исправно подливал соседу коньяка, шутил, веселил министра.

— Ты, Леонид, в Казахстане не зачах? — спросил Николай Александрович.

— Задрав хвост, бегаю.

— Это какой хвост?! — ухмыльнулся маршал, — Там у тебя сплошь комсомолочки!

— Есть такое дело!

— Не увлекайся, а то нам не останется! — назидательно заметил министр Вооруженных Сил.

Брежнев смущенно заулыбался.

— Памятник по дороге рабочему и колхознице видел?

— Мухина автор, — блеснул знаниями Леонид Ильич.

— Мухина, — прищурился маршал. — А что твоя Мухина еще великого сделала, знаешь? Что крепче памятников ее увековечит?

— Что же?

— Она граненый стакан изобрела! — Протянув руку, Булганин взял со стола стакан. — Этот.

Николай Александрович добродушно потрепал Брежнева по загривку.

— А знаешь, Леня, чем жизнь отличается от х…?

— Чем?

— Жизнь жестче! — загоготал шутник.

Сидящий рядом комсомолец Шелепин, услыхав анекдот, тоже хихикнул.

— Анекдоты пошли, ржут, как кони! — показал на противоположный край стола Хрущев.

— А вот ты ответь, Никита Сергеевич! — продолжал министр Вооруженных Сил. — Такой тебе вопрос: в Москве предприятия есть: «Мосрыба», «Мосмясо», «Мосмебель», «Мосхлеб»; в Ленинграде — «Ленмебель», «Ленсвет», а в Херсоне какие?

Опять за столом смеялись.

— Приготовились шашлычки из ягнятины, надо пробовать! — перебивая веселые голоса, прокричал Лобанов.

— Неси! — за Хрущева распорядился Булганин.

Академик растерянно смотрел на первого секретаря, не зная, нести или нет.

— Чего мешкаешь, приказ от маршала получил, выполняй! — прикрикнул Никита Сергеевич.

Шашлык понесли в обнос, потом угощали печенью джейрана и, конечно, под каждое блюдо был тост. Хрущев раскраснелся, снял галстук и запел: