Царство. 1955–1957

Пришла осень. От жаркого лета, тем более от лучезарного Крыма, с бескрайним голубеющим морем, стройными кипарисами, чарующими магнолиями, пышными олеандрами, виноградниками и персиковыми садами, осталось лишь приятное воспоминанье. В Подмосковье через день шли проливные дожди. В доме предусмотрительно закрывали окна, чтобы внезапный сквозняк не теребил тяжелые шторы, выгибая их в стороны, не тормошил на столе бумаги, с яростью не ухал дверьми. Порывы ветра иногда были очень резкими. Вчера ветер опрокинул вазу с цветами, раскидав разноцветные астры по скатерти. И все равно было в комнатах хорошо и спокойно, ведь дом есть дом, здесь и дочка, и мама — все самые дорогие! Дома Екатерина Алексеевна хоть как-то приходила в себя. На работе один час беззвучно перетекал в другой, потом в следующий — стрелки часов летели стремглав, телефоны разрывались, нескончаемой чередой шли люди. С листками перекидного календаря исчезали настырные будни, предрекая в будущем еще более нервозные события.

Московский городской комитет партии опустел, часы показывали восемь вечера. Екатерина Алексеевна собралась ехать домой. Она со старанием закрутила колпачок на чернильной ручке, чтобы за два воскресных дня чернила не улетучились, положила ее в стол, подхватила сумку, и тут зазвонил ВЧ. Фурцева потянулась к аппарату.

— Слушаю!

— Екатерина Алексеевна! — раздался знакомый голос, но кто это был, она не разобрала.

— Да?

— Это Фирюбин.

Фурцева обмерла.

— Очень рада вас слышать, Николай Павлович!

— И я вас рад слышать, — отозвался он.

Наступила пауза. Фирюбин кашлянул.

— Я совсем не по делу звоню.

Он помолчал и продолжил:

— Я прилетаю в Москву, во вторник иду к Шепилову. Вот и подумал, не согласитесь ли вы со мной пообедать?

— Пообедать? — обомлела Екатерина Алексеевна.

— Пообедать или поужинать, как угодно. Завтра, — уточнил он. — Вы не против?

— Согласна! — выпалила секретарь горкома.

«Но он женат, — пронеслось в голове женщины. — У него семья! Но семья, видно, находится за границей, в Белграде. Что за дурь — связь с женатым мужчиной!»

— Заезжать друг за другом глупо, — продолжал он. — Давайте встретимся у парка Горького. У карусели. В семнадцать тридцать. А там решим, куда пойти. Вам удобно в семнадцать тридцать?

— Удобно, — отозвалась Екатерина Алексеевна, сердце ее бешено стучало.

— Тогда, до завтра!

В трубке дали отбой, в ухо шли скупые гудки, а она все держала ее, никак не могла положить.

«Этот неприступный, властный мужчина, красавец, позвонил и назначил свидание! Раньше он мог лишь строго посмотреть и, повысив голос, отдать распоряжение, но раньше он был начальством, а теперь начальство — я!»

Из горкома Фирюбина уволили за месяц до свержения главного москвича Попова, который, как впоследствии и Никита Сергеевич, объединил несколько ключевых постов: должности первых секретарей Московского городского и Московского областного комитетов партии; к тому же Попов занимал пост председателя Мосгорисполкома и в довершение ко всему сделался самым молодым Секретарем Центрального Комитета. До поры до времени Сталин хорошо относился к прямолинейному, маловоспитанному, а иногда хамоватому толстяку, который с собачьим усердием выполнял любые высочайшие указания, на каждом углу восхвалял отца народов, бесконечно указывая на его нечеловеческую работоспособность и прозорливость. Георгий Михайлович был совершенно понятен, по-мужицки хитроват, злопамятен, прямолинеен, но требователен. Сталина устраивал такой тип руководителей.

У Иосифа Виссарионовича приближалось семидесятилетие. Ко дню рождения руководитель каждого крупного предприятия старался установить трудовой рекорд, блеснуть выпуском передовой продукции, тем самым восславив любимого вождя. Сотрудники Института сельскохозяйственного машиностроения заговорили о создании комбайна с электроприводом. Подобного в мире не было, и Фирюбин тотчас доложил о передовой идее Попову, который вцепился в нее зубами — для московского руководителя появилась реальная возможность отличиться.