Царство. 1955–1957

— У нас самое большое количество медалей. Всего взяли 98 медалей, из них 37 золотых. Соединенные Штаты на втором месте, у них 32 золота, а всего — 74 медали. Сборная по гимнастике стала абсолютным чемпионом, Советский флаг за час поднимали одиннадцать раз! — с гордостью докладывал Шелепин.

Никита Сергеевич выслушал сообщение хмуро, без эмоций, словно победа его не касалась.

— Спортсмены отличились, тут — хорошо, а вот комсомол игры провалил! — резко высказался он.

Александр Николаевич потупился, случай, конечно, произошел неприятный. Мало того, что венгерская команда отказалась выступать под флагом Венгерской Народной Республики, а вышла на стадион под государственным флагом Венгрии образца 1918 года, вопиющим безобразием явилась драка венгерских и советских ватерполистов на полуфинальном матче 6 декабря. При этом советские спортсмены выглядели хулиганами, особенно отличился капитан сборной, он, как зверь, наскочил на обидчика и стал лупить его кулаками!

— Уронили престиж Советского Союза! — безулыбчиво продолжал Хрущев.

— Наши спортсмены защищали честь Родины! — оправдывался Шелепин.

— Так защищали, что теперь полмира тыкает!

— Венгр первый ударил.

— Первый, второй! А морду кто кому разбил? Чья разбитая харя в газетах, моя? Венгра, ешь его мать! Мы — вопиющие варвары, вот итог Олимпиады! А ты медалями трясешь!

— Перед матчем венгры дали похабное интервью, специально коверкали русские слова! А как команды оказались в воде, пошла потасовка. Что ж нам, выходить из бассейна надо было?

— Что там надо было, я не знаю, а чем кончилось — известно, нашим позором, порицанием и скандалом!

— Венгр унижал нашу Родину, партию!

Хрущев снял очки и уныло посмотрел на комсомольского вожака.

— Вот смотрю я на тебя, Александр Николаевич, вроде ты смышленый человек, дельный, а удивляюсь узости твоего кругозора. Ну, разве важно на таком ответственном мероприятии, кто кого защищал или кто кого как обозвал? Важно было не осрамиться, не опозориться и в то же время показать себя спортсменом, это важно! А теперь мы выглядим громилами. Мало того, что танками народ в Будапеште передавили, так приехали на Олимпиаду и там руки распустили, людей покалечили, вот в чем затык! Мы не границу от врага защищали, не жену любимую от посягательства, а за нехорошее слово бились так, будто последнее у нас крадут. В Стокгольме зрители за венгров болели, не за нас, поэтому венгры и распоясались, мы ж теперь оказались во всей разбойничьей красе! Побитого на руках от бассейна унесли, он встать не мог! Вот какая у нас победа, какое олимпийское торжество! А ты — «капитан правильно поступил», заладил! Сталин бы за такую выходку смутьяна расстрелял. Его бы расстрелял, и тебя бы расстрелял, да и меня за компанию, — раздраженно выговорил Никита Сергеевич.

— Не знал я, что в тот момент делать! За наших, признаюсь, переживал. Извините! — оправдывался Шелепин.

— Извините! А мне валидол пить. Учись высокой политике, у тебя, Александр Николаевич, жизнь впереди!

Шелепин сник.

— Что про венгров молчишь?

— Про что?

— Про то, что они тоже здорово выступили, на четвертом месте по медалям оказались?

— Да, на четвертом.

— После мордобоя венгерская команда попросит политическое убежище, и им с распростертыми руками его дадут. С распростертыми! — не унимался Никита Сергеевич. — Понимаешь, комсомолец, какая херня? Булганин по этому поводу перед корреспондентами уже оправдывается.

— Не доработал! — бледнея, прошептал Шелепин. — Но там просто свинство случилось! Где это видано, чтобы зрители с трибун повскакивали, побежали и стали в бассейн плевать? Воду испортили.

— Они не в бассейн плевали, они в нас с тобой плевали! — отчеканил Никита Сергеевич.

22 декабря, суббота

— Я самого большого кабана взял. Обошел вас, Никита Сергеевич! — не без гордости заулыбался Брежнев.

— Молодец! — хлопнул его по плечу Хрущев. Он скинул меховую тужурку, расстегнул на груди байковую рубаху и с ногами завалился на низкий диван перед печью.

— Вообще-то тебе самого большого кабана бить не положено, — назидательно заявил Николай Александрович и осторожно, чтобы ненароком не уронить, поставил в угол свою богато инкрустированную серебром и слоновой костью английскую двустволку, а уж затем принялся раздеваться. Скинул свитер, фуфайку, с оханьем, нелепо задирая ноги, стянул толстые шерстяные носки. Всю эту гору потной одежды председатель Совета министров водрузил на спинку ближайшего стула и направился к выложенной цветастыми изразцами печи, на которой художественная фантазия изобразила пышнохвостых павлинов, гривастых львов, лупоглазых сов и каких-то совсем невиданных зверей. На минуту он замер, прислонившись к теплой керамической стенке, а потом продолжал:

— Руководству крупняк бить полагается, а не помощникам. Вот станешь главным — тогда кого хошь стреляй! — назидательно продолжал председатель правительства.

Брежнев растерялся.

— Да не слушай его, Леня, это охота, а не подхалимаж! — вступился Никита Сергеевич.