Царство. 1955–1957

— Не скажи! — не унимался Булганин. — При товарище Сталине никто застрелить дичь первым не решался. Выходит на тебя зверь, хоть ружье бросай! Некоторые прямо сознание от испуга теряли, если на них кабан выскакивал. Не так разве, Никита?

— Охот таких можно по пальцам пересчитать. Сталин охоту не признавал.

— Иногда охотился!

— Было, подтверждаю.

— И я объясняю. Субординация! А ты, Леня, взял, и Первому Секретарю дорогу перешел, и мне тоже, председателю Совета министров. Нехорошо!

— Я ж не нарочно! — стушевался Брежнев.

— Нарочно, не нарочно, а брать тебя с собой больше не будем. На хрен нам такой шустрый? Мы и сами стрелять умеем!

От этих слов Леонида Ильича бросило в жар.

— Виноват! — пролепетал он.

— Ты слушай, что старшие говорят! Старшие никогда плохого не скажут! — с расстановкой излагал Николай Александрович, поудобнее устраиваясь на диване, стоящем в продолжение хрущевского. — Последнее тебе китайское предупреждение! Ну, чего остолбенел, коньяк неси!

Леонид Ильич поспешил на кухню организовать выпивку и закуску. Уместив все на поднос, пристыженный охотник вернулся в зал.

— Коньяк пришел, Николай Александрович! — он придвинул поднос маршалу.

— Давай, давай! — Булганин взял фужер в одну руку, а другой подхватил бутерброд с толстым слоем паюсной икры.

— Угощайтесь, Никита Сергеевич! — развернувшись к Первому Секретарю, прислуживал Брежнев.

Хрущев последовал примеру Булганина.

— Чего себе не налил? — подмигнул председатель Совета министров.

— Запугал человека до смерти, вот чего! — за Брежнева ответил Хрущев.

— Да ладно, запугал! — усмехнулся Николай Александрович. — Такого молодца не запугаешь! Наливай себе, мы без тебя пить не станем!

Брежнев почти бегом ринулся к буфету за рюмкой.

— За удачную охоту! — провозгласил Булганин.

Охотники чокнулись. Брежнев пил с Булганиным наравне.

— Из тебя, парень, толк будет! — отметил Николай Александрович.

Леонид Ильич кротко улыбнулся.

— Давайте еще по стопке!

— На меня не рассчитывайте, я ваш темп не держу! — замотал головой Никита Сергеевич.

— Ненастоящий охотник! — пожурил друга маршал.

— С вами, с бесами, вмиг сопьешься.

Хрущев глядел на печь, вернее, в ее приоткрытую топку, где в глубине потрескивали полешки и ярко-ярко, точно утренние звездочки, багровели раскаленные угольки. Печь дышала жаром, наполняя пространство спокойствием и уютом.

— На огонь и на воду можно смотреть вечно! — мечтательно изрек он.

От переливчатой яркости угольков рябило в глазах.

— Писатель Эренбург у меня был, — рассказал Никита Сергеевич.

— Чего ему?

— Просит, нет, требует переименовать Сталинскую премию. Предлагает назвать ее Ленинской. Говорит, что после того, что люди узнали о Сталине, нельзя гордиться подобной наградой, тем более носить на груди медаль с изображением тирана. О, как повернул! Его мой Леша Аджубей привел, они друзья.

— Лихо! — хмыкнул Булганин. — Не Эренбург ли истерично кричал: «Да здравствует товарищ Сталин!»

— Он тогда правды не знал.

— Все знали, а он, мать его, не знал! — нецензурно выразился Николай Александрович. — А как ветер переменился, с предложениями лезет!

— Я тоже считаю, что Сталинскую премию следует переименовать в Ленинскую, — продолжал Хрущев.

— И я не против. Только такие вот двуличные типы возмущают, ничего святого в душе нет. Писаки чертовы!

— Зря наговариваешь, Эренбург труженик. Его очерки солдат на бой поднимали. Как читаешь — мурашки по коже! «Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье! Немцы не люди. Можно ли называть женщинами этих мерзких самок?» — процитировал Хрущев.

— С точки зрения идеологической работы — вершина!

— В войну вся бумага расходилась на курево, — заметил Брежнев. — Лишь приказы Верховного главнокомандующего на самокрутки не шли, их курить запрещалось, и статьи Эренбурга бойцы берегли, уважали его.

— Не спорю, авторитет имел! — согласился Булганин.

— В другом очерке, — припомнил Хрущев, — он от имени мальчугана обращается: «Папа, убей фашиста! Не жалей его!» И убивать стали во много раз больше. Гиммлер приказывал Эренбурга истребить, он был как красная тряпка для быка, ненависти к врагу несказанно прибавил.

— А вот когда добивали сдавшихся в плен, полуживых от холода и голода немцев, это, считаю, неправильно! — рассудил Булганин. — Я не жалею врага, врага нельзя жалеть, но разве плохо бы пленный фриц строил нам дома и дороги? Неплохо бы строил, а мы его, безоружного, — штыком! То отголоски твоего Эренбурга.

— Он нужное дело делал, не будем, Коля, на него обижаться.

— Не нравится он мне.

— Если порыться, Коля, то в любом из нас можно червоточину найти.

— Своими варварскими призывами подобные Эренбурги превратили терпеливого, набожного русского мужика в животное! — насупился Булганин. — Немок каждый день отлавливали, раскладывали где попало и хором, иногда по нескольку раз, использовали. Гребли всех под одну гребенку, и пожилых баб, и девочек-подростков.

— При мне такого не было. Наоборот было, — возразил Хрущев.

— Война — черное зеркало! Что мы, что они, в поведении воюющих разницы нет, победителю все дозволено, — заключил Николай Александрович.