Царство грезъ

Чиновникъ вскочилъ и заговорилъ сладкимъ голосомъ:

— Прошу васъ. Не угодно ли вамъ пожаловать за мной. Вы бы давно изволили сказать.

Диву я дался, что вижу передъ собою человѣка съ двумя совершенно различными натурами.

— Я сейчасъ долженъ проводить васъ къ его превосходительству, — сказалъ онъ.

И началось безконечное шествіе черезъ пустые коридоры, канцеляріи, холодные залы и кабинеты, наполненные до самаго потолка дѣлами и папками. Наконецъ, мы вошли въ большую комнату, наполненную людьми. Это было какое-то святая святыхъ. Сами превосходительства сидѣли тамъ и ждали рядомъ съ простыми смертными. Чиновникъ, шедшій со мною рядомъ, сдѣлался кротче ягненка и внезапно исчезъ.

Его превосходительство былъ, повидимому, очень знатный господинъ. Это было видно по всему; все платье его блистало золотымъ шитьемъ; и на немъ было безконечное множество орденовъ; какая-то широкая красная лента пересѣкала его грудь.

Можетъ быть, на его особѣ находились еще какіе-нибудь знаки его величія, но я этого не припомню хорошенько. Со всѣми въ Архивѣ онъ былъ грубъ, но со мною велъ себя дружески. Выслушавъ меня, онъ сказалъ:

— Ну, само собою разумѣется, почтеннѣйшій, билетъ на аудіенцію вамъ будетъ своевременно доставленъ!

И вдругъ онъ заговорилъ, точно обращаясь не ко мнѣ одному, а къ цѣлому собранію:

— Господа, господа, въ интересахъ общаго блага все подлежитъ благоусмотрѣнію центральнаго правленія. Всѣ вопросы, касающіеся бѣдныхъ, найдутъ во мнѣ наиболѣе внимательнаго покровителя. Но ближайшею цѣлью нашей должно быть возможно совершенное выполненіе театральной задачи. При этомъ я вполнѣ полагаюсь, что найду въ васъ дѣятельную поддержку. Опыты привели насъ къ тому, что дарованіе нѣкоторыхъ свободныхъ учрежденій Французскому кварталу… Да, господа… я убѣжденъ, господа… что говорю съ вами отъ всего сердца…

Ораторъ прервалъ нить своей рѣчи и посмотрѣлъ на меня выпученными глазами. Въ общемъ, я не достигъ ничего положительнаго. Все-таки мною не были исполнены какія-то формальности, и хотя я получилъ билетъ, но съ сообщеніемъ, что онъ недѣйствителенъ.

Въ Царствѣ Грезъ вообще разыгрывалась комедія чиновничества. Громадныя связки дѣлъ, которыя лежали въ Архивѣ, покупались за границей и не имѣли къ странѣ никакого отношенія, но пропитанная бумажной пылью атмосфера способствовала какому-то особому настроенію и придавала колоритъ городу. Настоящее же управленіе, казалось, находится, гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ.

До сихъ поръ ясно вижу нашъ домъ. Парикмахеръ, который жилъ подъ нами, былъ начитанный молодой блондинъ, со страстишкой пофилософствовать, любилъ говорить о Кантѣ, о томъ, что міръ есть этическая проблема, о пространствѣ и о времени, и о томъ, что настоящее есть смерть, а объектъ — величайшее чудо тѣлеснаго существованія.

— Это моя теорія, сударь, — распространялся онъ: — потому что нѣчто противуположное объекту есть субъектъ, внѣшнюю сторону котораго онъ собою представляетъ. Таково основоположеніе моей философіи.

Славился спокойнымъ, быстрымъ и вѣрнымъ ударомъ бритвой, однако, не онъ, а его помощникъ Джіованни; безъ этого помощника, философія парикмахера далеко не пошла бы. Джіованни, надо сказать, былъ обезьяна, и очень ловкая, только онъ не говорилъ о философскихъ проблемахъ, и это очень огорчало парикмахера.

— Изъ породы стоиковъ, — объяснялъ онъ.

Первый годъ, когда онъ поселился въ Перлѣ, онъ считалъ самымъ лучшимъ своимъ временемъ. Народу было мало, и даже центръ города пустовалъ; съ пяти часовъ дня парикмахерская уже запиралась, и можно было по цѣлымъ часамъ сидѣть въ кафе и болтать со знакомыми.

Дома въ Перлѣ обладали, можно сказать, личностью, у каждаго была своя физіономія: то домъ похожъ былъ на медвѣдя, то на старуху съ подслѣповатыми, злыми глазами. Въ особенности нравился мнѣ угольный домъ надъ самой рѣкой; у него было веселое лицо и бѣлый чепчикъ.

Съ теченіемъ времени я сталъ замѣчать, что дома расположены на улицахъ съ такимъ расчетомъ, чтобы составлять какъ бы родственныя группы.

Все Царство Грезъ выдѣляло неопредѣленный, неописуемый запахъ; иногда онъ былъ сильнѣе, иногда слабѣе; тамъ, гдѣ онъ концентрировался, пахло смѣсью запаха сушеной рыбы и прѣлой муки; происхожденіе его я себѣ объяснить никакъ не могъ. Ярче былъ запахъ отдѣльныхъ вещей, но всѣ онѣ вмѣстѣ сливались въ нѣчто единое.

На всемъ лежала также печать безцвѣтности и тупости. Однажды, я замѣтилъ, что, хотя Джіованни работалъ красиво и изящно, но бритва его была изъ рукъ вонъ плоха.

— Что это значитъ? — спросилъ я у парикмахера, который только что углубился въ монадологію Лейбница, — почему вашъ ассистентъ не точитъ бритвы?

— Помилуйте! — вскричалъ со страхомъ парикмахеръ, — это было бы новшество!

Я взялъ бритву въ руки, приставилъ ее къ поверхности зеркала, и сказалъ:

— Смотрите, какъ она тупа.

Парикмахеръ бросилъ разсѣянный взглядъ на меня и сказалъ:

— О, да, зеркало! Но зеркало вѣдь въ сущности своей есть ничто.