Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

В новоевропейской поэзии присущее гимну обособление слова нашло свое крайнее выражение у Малларме. Малларме оставил длительный след во французской поэзии, придав воистину гимновую направленность доведенной до предела armonia austera. Она до такой степени расстраивает и дробит метрическую структуру стихотворения, что оно буквально взрывается горстью бессвязных имен, разбросанных по странице. Изъятые из своего семантического контекста и застывшие в «дрожащей подвешенности» слова, восстановленные в своем статусе nomina sacra, теперь выказывают себя, по словам Малларме, в качестве «ce qui ne se dit pas du discours» – как нечто такое, что в языке упорно сопротивляется связности смысла. Такой гимнообразный взрыв стихотворения представляет собой «Coup de dés»[249]. В этом непроизносимом славословии поэт – жестом инициирующим и в то же время подытоживающим – утвердил атеологический (или, скорее, теоалогический) характер новой лирики, относительно которой восхваляющая интенциональность рилькианской элегии носит решительно запоздалый характер.

8.22. Особое отношение, связывающее славу и бездеятельность, – одна из сквозных проблем теологической экономики, историю которой мы попытались проследить. Поскольку слава обозначает конечную цель человека и состояние, наступившее после Страшного суда, она совпадает с прекращением всякой деятельности и всякого действия. Она есть то, что остается после того, как машина божественной ойкономии завершила свою работу, а ангельские иерархии и министерства были полностью упразднены. Если в аду нечто вроде карательного ведомства еще функционирует, то раю неведомо никакое управление, более того, в нем прекращается всякое писание, толкование, всякая теология и даже всякое богослужение – за исключением славословия, за исключением гимна славы. Слава занимает место бездеятельности, учреждающейся после Суда, она есть вечный amen, в котором разрешается всякое действие и всякое божественное и человеческое слово.

В иудейской традиции бездеятельность как измерение, наиболее присущее и Богу, и человеку, обрело свой величественный образ в шаббате. Действительно, этот характерный именно для иудаизма праздник теологически обоснован тем, что не дело творения, но приостановка всякого действия на седьмой день была провозглашена священной (Быт. 2:2–3; Исх. 20:11). Стало быть, бездеятельность характеризует то, что наиболее присуще Богу («одному только Богу свойственно отдохновение [anapauesthai]», Филон. О Херувимах, 90; «Суббота, означающая бездеятельность [anapausis], есть суббота Бога»; там же, 87), и в то же время объект эсхатологического ожидания («они не войдут в покой[250] мой [eis tēn katapausin mou]», Пс. 94:11).

В Посланиях Павла – в частности, в Послании к Евреям – эсхатологическая тема бездеятельности вводится как раз через мидраш на Пс. 94:11. Павел (или кем бы ни был их автор) называет «субботством» (sabbatismos, Heb. 4:9[251]) бездеятельность и блаженство, которые ожидают Божий народ: