Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

8.23. Если грядущее после Страшного суда совпадает с высшей славой («vera ibi gloria erit»[254], ibid.) и если слава во веки веков имеет форму вечной субботы, то все, что нам теперь остается подвергнуть вопрошанию, – это смысл этой глубинной связи между славой и субботством. У истоков и в точке завершения власти выше всего, согласно христианской теологии, располагается не фигура действия и управления, а фигура бездеятельности. Неизъяснимая тайна, которую слава своим ослепительным сиянием призвана скрыть от глаз scrutatores maiestatis[255], – это тайна божественной бездеятельности, того, что Бог делал до сотворения мира и после того, как провиденциальное управление миром достигло своего свершения. Недоступен осмыслению и зрению не kabod, а бездеятельное величие, которое первый покрывает завесой дымки и блеском своих инсигний. В теологии, как и в политике, слава в точности представляет собой нечто занимающее место той немыслимой пустоты, которая и есть бездеятельность власти; и все же именно эта невыразимая пустота есть то, что питает и поддерживает власть (или, скорее, то, что машина власти преобразует в пищу). Это означает, что центр управленческого диспозитива, порог, на котором Царство и Правление непрерывно сообщаются друг с другом и непрерывно же отделяются друг от друга, в сущности пустует, это лишь суббота и katapausis – и тем не менее эта бездеятельность столь существенна, что она должна быть усвоена и любой ценой сохранена в центре этого диспозитива в форме славы.

В иконографии власти, как светской, так и религиозной, эта исходная пустота славы, эта глубинная взаимосвязь между величием и бездеятельностью нашла свое наиболее яркое символическое выражение в hetoimasia tou thronou – в образе пустого трона.

Поклонение пустому трону имеет древние истоки и впервые упоминается в «Упанишадах». В микенской Греции трон, найденный в так называемом тронном зале Кносса, по мнению археологов, представляет собой объект культа, он не был предназначен для использования. Рельеф на вилле Медичи в Риме, на котором фронтально изображен пустой трон с водруженной на него зубчатой короной, по видимости, свидетельствует о культе трона в обрядах Magna Mater[256] (Picard. P. 11). Культ трона в политических целях в историческую эру, о котором нам доподлинно известно, – это пустующий трон Александра, учрежденный в 319–312 годах в Сиинде Эвменом, командующим македонскими войсками в Азии. Якобы вдохновленный самим Александром, явившимся ему во сне, Эвмен приказал раскинуть царский шатер, а в его центре поместить пустующий золотой трон, на котором были возложены корона, скипетр и меч усопшего монарха. Напротив пустующего трона находился алтарь, на который офицеры и солдаты возлагали мирт и фимиам прежде, чем исполнить обрядовый proskynēsis[257] так, будто Александр при этом присутствовал.

Самый ранний след этого восточного обычая в Риме – sella curulis, трон, предназначенный для действующих республиканских магистратов, которым сенат наградил Цезаря: он должен был выставляться пустым во время игр, украшенный инкрустированной драгоценными камнями короной. В эпоху Августа письменные свидетельства, как и изображения на монетах, свидетельствуют о том, что золотое кресло divus Iulius[258] регулярно выставлялось во время игр. Нам известно, что Калигула приказал разместить на Капитолийском холме пустой трон, перед которым сенаторы должны были исполнять proskynēsis. Алфëлди приводит изображения монет, из которых с очевидностью явствует, что при Тите и Домициане пустые sellae императоров, увенчанные короной, теперь уже превратились в pulvinaria[259] и lectisternia[260], на которых изображались боги. Дион Кассий сообщает, что для Ко'ммода – как при нем, так и в его отсутствии – в театрах устанавливался золотой трон с водруженной на него львиной шкурой и дубиной, атрибутами Геракла.