Цена предательства. Сотрудничество с врагом на оккупированных территориях СССР, 1941–1945

Одетый в форму специального покроя, Власов выехал из Берлина 24 февраля 1943 г. в трехнедельный вояж по тыловому району группы армий «Центр». В Летцене возле ставки Гитлера в Восточной Пруссии его встретил офицер разведки Шенкендорфа капитан Шуберт. Из Летцена в Смоленск они проехали в обычном поезде для отпускников, но Власов во время следования поезда через генерал-губернаторство и рейхскомиссариат Остланд оставался в своем купе. Все это изменилось в военном тыловом районе. В Красном Бору на противоположном от основной части Смоленска берегу Днепра Власову было разрешено обменяться рукопожатием с исключительно неласковым фон Клюге. В Могилеве Шенкендорф пошел еще дальше: пригласил бледного пленного пообедать и выпил за его здоровье. Но эти любезности не шли ни в какое сравнение со свободой, которой Власов пользовался впервые, свободой обращения к русской аудитории в Советском Союзе. В плохо освещенном, веющем холодом театре граждане Смоленска могли увидеть собственными глазами и услышать собственными ушами человека, которого листовки делали героем. И все-таки зал был наполовину пуст. Свою роль сыграл страх перед партизанами, боязнь германской СС, а также своих соседей. Власову понадобилось сделать в своей речи смелое вступление, чтобы заставить людей разговориться, но они заговорили, и смоленский шеф района Никитин излил все сомнения и разочарования противников сталинского режима. Таково, вероятно, было впечатление Шуберта от этого особенно неуютного вечера, но мы фактически ничего не знаем об общем впечатлении, которое Власов произвел на Смоленск. Красная армия была уже в каких-то 60 км отсюда, город кишел партизанами, а шесть месяцев спустя железный занавес на него опустился основательно и по-настоящему (Смоленск был освобожден от оккупантов 25 сентября 1943 г. — Ред.).

Оккупационным державам следовало уделить больше внимания речи, которую Власов произнес в Могилеве 13 марта, — этой ожесточенной атаке на каждый аспект германской оккупационной политики. Он говорил с немцами, солдатами и гражданскими лицами, и им, по крайней мере, Власов дал ясно понять, что не является гитлеровской марионеткой. По возвращении в Берлин Власов повторил свои наблюдения в меморандуме, написанном им для Гроте и Дерксена. Он заявил, что массы русских утратили веру в немцев, в которых они видят только рабовладельцев и захватчиков. Чуть лучше обстояли дела с «добровольческими» соединениями, которые он проинспектировал. Власов считал, что на них можно было бы положиться в исполнении их обязанностей, если им будет дан свой «русский комитет». Сегодня еще можно завоевать их расположение. Завтра будет поздно.

Речи в Могилеве и Бресте, где Власов выступал перед двумя тысячами советских военнопленных, скрыть было невозможно. Они повлекли за собой конфликт и гласность, новых друзей и новых врагов, когда целыми месяцами царили только пренебрежение и презрение. Как только Власов вернулся в Берлин, он получил новое приглашение. Оно пришло от Георга Линдемана, командующего 18-й армией, которая держала Ленинград в блокаде. Под защитой этого генерала, принявшего его с почестями после пленения, Власову было разрешено снова обратиться к немцам и русским. В Пскове, Гатчине и Риге Власов пользовался полной свободой выступать на митингах (можно сказать, немцы отпустили его на дистанцию длинного поводка. — Ред.), и через Линдемана он был принят еще одним командующим группой армий. Правда, фельдмаршал Георг фон Кюхлер, командовавший группой армий «Север», не был «генералом движения Сопротивления». В свое время он разослал пресловутый приказ Рейхенау от октября 1941 г., приказ о комиссарах, и все иные смертоносные документы, которые ему присылались. И даже Кюхлера убедили, что пропагандистские кампании не будут иметь цены, если Власову не дать настоящей военной власти (в рамках отведенной роли. — Ред.).