Цена утопии. История российской модернизации

Война не требовала от сельского хозяйства чего-то необычного, как это было с промышленностью, которой пришлось перестраиваться на военный лад. Все производство мирного времени было востребовано и в войну.

Не будет преувеличением сказать, – завершает свою мысль Литошенко, – что, если бы мировая война не окончилась для России революцией, русское сельское хозяйство начало бы свой путь послевоенного развития от более высокой точки, чем та, на которой его застала война.

Есть и другие свидетельства того, что отнюдь не бытовыми проблемами, в том числе проблемой питания, исчерпывалась жизнь людей в 1914–1916 годы.

Напомню, в частности, что с 1 января 1914 года до 1 января 1916 года число кредитных кооперативов увеличилось на 2423, а количество их членов – на 1817,2 тыс. человек, то есть на 18,6 и 22 % соответственно.

В 1913 году число сберкнижек выросло на 515,8 тыс., за 1914 год – на 248,8 тыс., за 1915 год – на 714,7 тыс., а за первые полгода 1916 года – на 1028 тыс., то есть больше, чем за 1914 и 1915 год, вместе взятые. На 1 января 1914 года в сберегательных кассах насчитывалось 8609 тыс. книжек, а на 1 июля 1916 года – 11 013 тыс., то есть на 27,9 % больше.

Если в 1913 году было открыто 548 новых государственных сберегательных касс, в 1914-м – 500, а в 1915-м – 802, то за январь – сентябрь 1916 года – 2730 (!). В итоге на 1 октября 1916 года в России числилось 12 585 сберегательных касс, то есть на 4033 кассы (на 47,1 %) больше, чем на 1 января 1914 года. Иными словами, за неполных три года число сберегательных касс выросло почти в полтора раза.

Полагаю, это совсем неплохие, а главное – весьма неожиданные показатели для страны – участницы тотальной войны, мобилизовавшей самую большую на тот момент в мировой истории армию – порядка 14 млн мужчин.

Эти цифры плохо сочетаются с образом доведенного до отчаяния, до безысходности и так далее народа.

Так в чем же, спросят читатели, причина взрыва «народного гнева»?

Как ни парадоксально, в феврале 1917 года никакого взрыва не было. «Конец самодержавия» наступил даже без аккомпанемента холостого выстрела «Авроры». Февральские события возникают как бы ниоткуда, что прямо ставит вопрос о мере предопределенности свержения монархии.

Традиционная точка зрения состоит в том, что Февраль 1917 года – это, условно говоря, ответ Истории на «системный кризис самодержавия». Убедительно аргументированная позиция С. В. Куликова такова: Февраль 1917 года – это успешный верхушечный заговор под лозунгом «революция во имя победы», вызванный стремлением переломить ход войны, отодвинув от руководства Николая II с его «изменницей» – царицей, запредельно уронившими «распутинщиной» свой престиж. Заговорщики, находившиеся в тесном контакте с рабочей группой ЦВПК, сумели прежде всего через К. А. Гвоздева, председателя рабочей группы ЦВПК, в нужный момент поднять петроградский пролетариат и придать своему заговору вид массового возмущения народных масс.

Разница между этими подходами громадная.

Потому что в первом случае речь идет о глобально неверной стратегии развития страны в течение длительного периода, а этому противоречит все, что мы знаем о преобразованиях Столыпина.

Во втором же случае речь идет о роковой недальновидности узкой элитарной группы, самонадеянно пробудившей силы, с которыми она наивно рассчитывала совладать, но справиться не смогла. Не будь заговора во главе с А. И. Гучковым – до осени 1918 года русская армия безусловно удержала бы фронт, и Россия оказалась бы державой-победительницей. Напомню, что в марте – апреле 1915 года Англия и Франция согласились, в частности, на передачу России после войны Константинополя и проливов, а в 1916 году – и значительной части Восточной Турции («области Эрзерума, Трапезунда, Вана и Битлиса», а также части Курдистана). Едва ли не лучшим свидетельством того, что революция не вытекала из логики развития страны как после 1906 года, так и после 1 августа 1914-го, стали написанные Лениным в январе 1917 года слова: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции».

Однако массовость революции, особенно заметная с началом аграрных погромов, и Гражданская война – от Владивостока до Прибалтики и Бессарабии – как бы сами собой подразумевают наличие каких-то глобальных причин, способных всколыхнуть 160 млн человек, живших на неоккупированной врагом территории.

А тут какой-то заговор?! Несолидно получается.

Мне приходилось слышать от коллег скептические замечания по этому поводу в духе: ну вот, опять теория заговора, конспиративные сюжеты.

В ответ я задаю вопрос: действительно ли Петр III умер от геморроидальных колик, а Павел I – от апоплексического удара?