Цена утопии. История российской модернизации

Вот как изображает выборы ревизор Московской губернии.

Активная часть «предвыборной кампании» стартует за несколько дней до схода. Тот, кто хочет стать, например, волостным головой, объезжает округу с бочонком водки и с «изветами» на нынешнего носителя власти или же с широкими обещаниями – в случае, если сам занимает этот пост.

«Потом собирается сход толпою, без всякого порядка и разделения даже на стороны, но всегда в сопровождении вина и буйства». Через три-четыре часа

мир мало-помалу расходится, засыпает и утихает. Этим и оканчивается выбор. Затем земский [исправник] со сговорившимися пятью или шестью человеками пишут приговор, означая в оном произвольно и согласившихся, и несогласившихся, или не бывших даже на сходе. Все это везется в город, и тем проформенность оканчивается.

Во Владимирской губернии «выборы крестьянские начинаются пирами: одни угощают крестьян, чтобы быть избранными, другие – чтобы быть уволенными». Баллотировка происходит с помощью лукошка картофеля и чашек, куда кладутся картофелины (один клубень – один голос). Несложно вообразить, как с ними управляются «подгулявшие» люди, нередко набирающие в руку столько клубней, сколько могут ухватить, чтобы положить их в какую-нибудь избирательную чашку.

Затем картофелины из чашек подсчитываются, результаты записываются, однако без понимания того, что число клубней не должно превышать число собравшихся на выборы крестьян.

«Вообще на выборах шум, крик, брань, упреки, а иногда драки», которые отвращают от выборов «крестьян благомыслящих, трезвых и доброго поведения. Многие крестьяне в похвальбу себе говорят: „Я, сударь, человек тихой, на выборах-то и на сходах никогда не бывал“».

Подобные характеристики, сообщает Дружинин, совершенно обычны.

Впрочем, тому же Хомякову не хуже ревизоров Киселева было известно, что реальная община – вовсе не тот гармоничный идиллический мир, который он рисовал в своих текстах. Ведь он был практическим хозяином и еще в 1842 году писал, что «строгое устройство мира приводит крестьян небойких и плохих в тяжелую зависимость от крестьян расторопных и трудолюбивых», что бедные крестьяне в общине зависят от богатых, что в общине встречается «чрезмерная глупость или неисцелимая лень», а среди крестьян есть «ленивые и негодяи».

Но это знание, так сказать, внутреннее, для себя, а община как парадная витрина идеологии – совсем другое дело.

Такого рода двойственность, весьма похожая на лицемерие, была характерна и для Герцена. Возьмем его идею социалистического потенциала общины, который волшебным образом должен быть превращен в полноценный социализм, на чем 60 лет стояло левое народничество.

Вот типичный образчик рассуждений Герцена, в котором он соотносит перспективу развития России с опытом человечества:

Серьезный вопрос не в том, которое состояние лучше и выше – европейское, сложившееся, уравновешенное, правильное, или наше, хаотическое, где только одни рамы кое-как сколочены, а содержание вяло бродит или дремлет в каком-то допотопном растворе, в котором едва сделано различие света и тьмы, добра и зла.

Тут не может быть двух решений.

Остановиться на этом хаосе (российском) мы не можем… но… чтобы сознательно выйти из него, нам предстоит другой вопрос… есть ли путь европейского развития единый возможный, необходимый, так что каждому народу, – где бы он ни жил… – должно пройти им, как младенцу прорезыванием зубов, срастанием черепных костей и пр.?

Или оно само – частный случай развития, имеющий в себе общечеловеческую канву… И в таком случае не странно ли нам повторять теперь всю длинную метаморфозу западной истории, зная вперед le secret de la comedie[3].

Звучит красиво – в типично герценовском стиле.

Но что за этим стоит?