Цена утопии. История российской модернизации

Статистик Осипов в 1901 году отмечал, что ЦСК «с величайшей поспешностью и с таким же количеством ошибок» выпускает ежегодно два издания с урожайной статистикой. Для большей оперативности он «получает все сведения о посевах и урожаях непосредственно от волостных правлений и чинов уездной полиции. Сколько в этих листочках пишется вздору – это хорошо известно не только ЦСК, не только лицам, занимающимся сельскохозяйственной статистикой, но всем землевладельцам, всем становым, всем волостным писарям».

Проверять показания волостных писарей, как правило, было некому. Неслучайно на доставляемой ими статистике неангажированные современники оттачивали свое остроумие.

Кауфман, всю жизнь занимавшийся этими проблемами, называл любые сведения об урожайности «более или менее грубыми приближениями».

Аналогичные трудности испытывали статистики во всех странах, хотя в Европе территория была меньше, а уровень культуры населения выше. Точных данных об урожаях нет и в наши дни, хотя понятно, насколько за 150 лет усовершенствовались методы учета.

Однако в России организационные трудности были неотделимы от психологических. У населения страны было жесткое предубеждение против любых опросов, переписей и т. п., которые, по его мнению, могли быть использованы для повышения налогов. Это очень важная антропологическая проблема.

Множество источников рисуют повсеместное нежелание людей сообщать представителям власти информацию о своем материальном положении, если она может быть расценена как свидетельство их достатка. Стремление «прибедняться», «бить на жалость», естественно вытекавшее из нашей крепостнической истории, было свойственно множеству людей и в деревне, и в городе.

Речь идет не только о волостных писарях, уменьшавших «на всякий случай» величину урожаев, но и о переселенцах в Сибирь, о столыпинских хуторянах, которые в расчете на правительственное пособие занижали при опросах свой достаток, о белошвейках, которые при проведении переписи 1897 года не хотели фиксировать свои дополнительные заработки, о крестьянах, которые боялись вкладывать деньги в соседние кооперативы, а везли их подальше, чтобы никто не знал, сколько у них денег, и которые не брали сельхозтехнику на земских прокатных станциях из опасения, что за это введут новый налог.

Крестьяне не доверяли статистике во всех ее видах, они стремились платить как можно меньше. Несложно представить их отношение к людям, от мнения (оценок) которых зависели размеры платежей.

Однако в случае урожайной статистики эти имманентные тенденции перешли в иное качество. Начиная с голода 1891 года, в невиданных прежде масштабах развернулась правительственная продовольственная помощь (170 млн рублей в 1891–1892 годах, около 8 % имперского бюджета), которая с 1893–1894 годов сопровождалась списанием многих десятков (а в сумме – сотен) миллионов рублей долгов. Таким образом, у крестьян появился мощный дополнительный стимул занижать размеры урожаев.

Данный феномен убедительно подтверждается многочисленными источниками. Податные инспекторы разных губерний, а также правительственные ревизоры раскрывают детали этого процесса, солидарно констатируя серьезный рост социального иждивенчества населения. Характерно при этом, что «податные опасения» у крестьян отнюдь не исчезли: напротив, в их сознании они весьма органично соединились с этим иждивенчеством.

В итоге, по свидетельству С. И. Шидловского, «расчет на пособие и ссуды вошел во многих местностях в нормальный крестьянский бюджет».

Вопрос: можно ли было в таких условиях рассчитывать на предоставление корреспондентами достоверной информации о величине урожаев?

Конечно, нет.

Вышесказанное делает попросту несостоятельными многолетние манипуляции негативистов с урожайной статистикой и рассуждения о крестьянстве, в течение полувека (!) якобы «балансировавшем на грани голода». И особенно их любимый жанр – подушевые расчеты урожаев и потребления хлебов.

Был ли «голодным» экспорт хлеба?

НХК родила и другое мифологическое построение негативистов – голодный экспорт хлеба, то есть идею, что хлеб из страны вывозится в ущерб питанию ее жителей. Здесь натурально-хозяйственный подход распространяется на масштабы всероссийского и даже международного рынка. Россия не должна торговать!

Мысль о «голодном экспорте» обрела популярность после голода 1891 года, когда министр финансов Вышнеградский, недооценив информацию о грядущем бедствии, затянул с принятием защитных мероприятий, а в итоге под натиском общественного мнения вообще запретил вывоз хлеба, что имело весьма негативные последствия.

Именно в этом контексте его сакраментальная фраза-апокриф «сами недоедим, а вывезем» из неудачной шутки неглупого человека превратилась в одно из сакральных доказательств бесчеловечной сущности царизма – негативисты без него не могут обойтись уже свыше ста лет.