Цензоры за работой. Как государство формирует литературу

Писатели не всегда были беспомощными жертвами, некоторые из них имели возможность диктовать свои условия. Во Франции XVIII века они заручались поддержкой могущественных покровителей, чтобы оказать влияние на главного директора книготорговли. Если им не удавалось получить хотя бы молчаливого дозволения, они посылали свои рукописи в типографии Голландии и Швейцарии, к досаде французских властей, подсчитывавших убытки, которые терпела экономика страны из‐за заграничной конкуренции. У индийских писателей не было такой отдушины, но они могли обратиться за поддержкой к «заднескамеечникам» в парламенте или министру по делам Индии в Лондоне, которые часто скрещивали копья с вице-королем в Калькутте. Авторы из Восточной Германии прибегали к похожей тактике, особенно если привлекали достаточно внимания и могли считаться диссидентами. Они могли пригрозить опубликовать книгу в Западной Германии и вызвать столько противодействия, что оно разоблачало лживость устремлений ГДР к прогрессивной культуре, свободной от гонений и цензуры. И все же не следует переоценивать враждебность в отношениях между автором и цензором. Противники часто становились друзьями. В ходе переговоров они оказывались связаны с большим количество других людей и погружались в систему отношений, существующую внутри официальных институтов. Это был мир человеческих взаимодействий, смягчавших жесткость цензуры как прямого выражения воли государства. Лазейки в законах Франции, помощь сочувствующих вроде Джеймса Лонга в Индии, Spielraum, или пространство для маневров в Восточной Германии (включая пустые строки в ежегодных планах) по-разному соотносились с цензурой, помогая тем самым ей работать.

Поскольку в отношениях между писателями и цензорами преобладали компромиссы, переговоры и сотрудничество, по крайней мере в трех рассмотренных нами системах, было бы неправильно определять цензуру просто как конфликт между творчеством и угнетением. Изнутри, особенно с точки зрения цензоров, их работа казалась неотъемлемой частью литературы. Они верили, что помогают ей существовать. Вместо того чтобы подвергать сомнению это убеждение, было бы полезнее считать его частью системы. Ни один режим не может существовать на чистом принуждении, даже современная Северная Корея или Советский Союз в 1930‐е годы, или Англия на пике тирании Генриха VIII. Всем им нужны искренние последователи. Подрывая их веру, авторитарные режимы разрушают сами себя: это тоже часть исторического процесса, который в случае Советского Союза можно проследить по нараставшему цинизму среди интеллигенции. Я был крайне удивлен, когда узнал, что цензоры из ГДР оставались верны ее принципам даже после распада страны. Цензоры при Старом режиме во Франции, безусловно, разделяли его ценности, в первую очередь, принцип привилегий, даже когда сами им не соответствовали, как, например, в случае с Кребийоном-сыном, писавшим такие романы, которые никогда бы не одобрил сам в качестве уважаемого censeur royal. С точки зрения судей Британской Индии и библиотекарей, составлявших ее каталоги, либерализм нисколько не противоречил империализму. Обнаружить сочетаемость противоречивых элементов культурной системы – значит, как я полагаю, засвидетельствовать ту власть, которую имела эта система над «туземцами». Можно утверждать, что религии черпают силы из своей способности признавать противоречия и осмыслять их, например, помогая своим приверженцам сочетать веру в благого творца с опытом страданий и существованием зла.