Цензоры за работой. Как государство формирует литературу

На встрече 1 марта 1989 года ПЕН-центр ГДР выпустил резолюцию с протестом против тюремного заключения Вацлава Гавела в Чехословакии. Клаус Хёпке присутствовал на встрече и подписал резолюцию. Через пять дней его вызвали на ковер старые противники из отдела культуры ЦК партии. Согласно отчету об этой встрече, который Урсула Рагвиц передала Хагеру, Хёпке настаивал на правильности своего поступка и предлагал объясниться с чешским послом. Но, настаивала Рагвиц, он, без сомнения, вмешался во внутренние дела братской социалистической страны, а его участие в протесте ПЕН-центра могло быть использовано для пропаганды их врагами обеих стран[467]. Хёпке должен был ожидать какого-то наказания. Как он признался позже, у него был информатор среди коллег Рагвиц из Kultur[468]. Но наложенное на него наказание было довольно легким, возможно потому, что он принял ответственность за свой поступок в прямом письме Эриху Хонеккеру. Он говорил, что протест против жестокого обращения с Гавелом абсолютно оправдан и, поддерживая его, он не вступал в противоречие с практикой обращения с писателями в ГДР. В конце концов Хёпке был отстранен от должности всего на несколько недель, как объясняли в Политбюро, по болезни[469].

Означала ли новая атмосфера вседозволенности исчезновение фактической цензуры в ГДР? Нет: власти продолжали запрещать выход книг по «политико-идеологическим» соображениям, как они часто выражались в письмах и докладах[470]. В апреле 1987 года Хагер и Хонеккер не дали напечатать «Я скучаю по Испании», Mir fehlte Spanien, мемуары Долорес Ибаррури, известной как La Pasionaria, потому что, по их словам, они были заражены еврокоммунизмом правого толка[471]. В мае Хагер и Хёпке остановили распространение 4100 экземпляров книги Клауса Мамаха «Сопротивление с 1939‐го по 1945‐й», Widerstand 1939 bis 1945, потому что цензоры из ГАП проглядели крамольные высказывания о коммунистическом сопротивлении нацистам во время Второй мировой войны[472]. В июле 1989 года ГАП отказалась выдать разрешение на печать книги Эриха Ханке «Человечество пишет последнюю главу?», Schreibt die Menschheit ihr letztes Kapitel?, не потому, что она была недостаточно марксистской, а потому, что в духе догматичного марксизма настолько преувеличивала империалистический и милитаристический характер НАТО, что противоречила установке партии на мирное сосуществование[473]. «Зубр» Даниила Гранина свободно распространялся в Советском Союзе с момента публикации в 1987 году, хотя и рассказывал о судьбе русского генетика Николая Тимофеева-Ресовского, нелестным образом изображая взаимодействия между наукой и политикой в советской системе. Но то, что было терпимо в СССР, оказалось слишком для властей ГДР. Книга получила разрешение на печать и вышла тиражом 15 000 экземпляров, но потом, в июне 1988-го, ее распространение было остановлено, а экземпляры пылились на складе в Лейпциге до середины 1989-го, когда роман, наконец, попал в продажу[474].

Цензура не исчезла даже в относительно свободные последние годы ГДР: авторы продолжали жаловаться на то, что их рукописи отвергают по «политико-идеологическим» соображениям, издательства все еще не хотели идти на риск, принимая «горячие» работы, ГАП отказывала в разрешениях на печать, а партийные лидеры запрещали выход произведений, которые отклонялись от линии партии, даже когда она начала терять власть. Переговоры, правки, сопротивление и компромиссы продолжались на всех уровнях, как и годами ранее, и казалось, так будет всегда. Что же в итоге положило конец цензуре в Восточной Германии? Падение стены. Вскоре после того, как 9 ноября 1989 года стена была проломлена, правительство распалось, партия раскололась, государство разрушилось и от всей системы цензуры ничего не осталось, кроме самих цензоров. Они сидели за своими столами, не зная, чем заняться, пытаясь понять происходящее и объяснить свою жизнь наивному чужаку, когда в 1989 году я появился в их кабинете на Клара-Цеткин-штрассе.

Заключение

Изучив цензуру при трех авторитарных режимах, мы можем вернуться к вопросу, который в начале книги оставили без ответа. Что такое цензура? Вопрос оправдан, но относится к категории смысловых ловушек, которые на французском называют questions mal posées – неправильно заданными вопросами, наталкивающими на поиск ответов в неверном направлении. Если дать цензуре слишком четкое определение, ее можно воспринять как самостоятельное явление, которое везде дает о себе знать одинаково, несмотря на контекст. В этом случае перед историком возникает искушение рассматривать ее как вещь в себе и пытаться вычленить ее и отследить внутри в рамках общей политики, как путь радиоактивного изотопа по кровеносным сосудам. Этнографический подход позволяет избежать этой крайности и препятствует обесцениванию понятия цензуры, когда она смешивается с ограничениями любого рода.