Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

Робея перед взглядом усталых глаз, Лавр Петрович придвинул полковнику рисунок Бошняка:

– Известен вам сей человек?

Пестель мельком взглянул на рисунок. Лавр Петрович замер в ожидании ответа, но Пестель молчал.

– Высокий, сильный, с пулевой отметиной… – Лавр Петрович ткнул себя в середину лба. – Здесь.

Пестель молчал.

– Может, нарисовали непохоже-с? – спросил Лавр Петрович. – Художник видел его мельком…

– Но суть уловил… – сказал Пестель. – Это Ушаков. Капитан Ушаков, Дмитрий Кузьмич… Силён и грозен без меры. Как-то при мне он заговорил об отмене крепостного права и по ломберному столику ладонью стукнул. В щепы…

Лавр Петрович вынул табакерку, щёлкнул крышкой, протянул Пестелю. Тот взглянул на коричневый порошок. При всём тюремном воздержании его ещё волновал вопрос, хорош ли табак, что предлагают ему. Лавр Петрович всё держал табакерку перед пленником.

Звякнув цепями, Пестель поднял из-под стола закованные руки, потянулся к табаку, взял на понюшку. Лавр Петрович удовлетворённо кивнул, тоже выудил щепотку, быстро и шумно вдохнул.

– Добрый табак, – сказал. – В «Тен Кате»[29] покупаю, им туда прямо из Голландии доставляют. Эх, кабы у нас в Москве такой магазин был… – Лавр Петрович вмиг перестал улыбаться. – Что же вы следствию не поведали о сём заговорщике?

– Какой из Дмитрия Кузьмича заговорщик, – Пестель сощурил глаз. – Странен. Неловок. Временами беспомощен. Дмитрий Кузьмич инвалид. Как живой остался после ранения такого, никому не ведомо.

– Друзья у него имелись?

Пестель пожал плечами.

– Где сейчас может скрываться означенный субъект?

Пестель покачал головой и заметил со злой иронией:

– Ну если он ещё на свободе, то мятеж в самом разгаре.

Лавр Петрович покивал, махнул Аникееву:

– Уведите.

Плац-майор подхватил Пестеля под руки, мягко заставил встать.

– Действительно, хороший табак, – сказал Пестель.

Плац-майор вывел арестанта из приёмной, дверь захлопнулась, и Лавр Петрович остался один на один с тишиной. Ему не нравились местные интерьеры – в Москве было куда проще, без всей этой ненужной мишуры. Да и само уголовное дело начинало представляться ему излишне помпезным, как и весь обвешанный медью Петербург.

По аллее Екатерининского парка вдоль канала прогуливались генерал Бенкендорф и государь Николай Павлович. День был ясный, свет блуждал в листьях клёнов, играл на гранитном песке дорожек. По обе стороны аллеи стояли каменные скамьи, тянулся уходящий в бесконечность идеально ровный зелёный куб кустарника.

– Сегодня в «Санкт-Петербургских ведомостях» напечатали прелюбопытное объявление, – сказал Бенкендорф. – «Сим сообщаем, что коллежский советник, предводитель дворянства Александр Карлов сын Бошняк оказался в здравии. Весть о смерти его была преждевременной».

Николай, подражая Бенкендорфу, поднял подбородок:

– Что же он – сам такое объявление дал?

– Сам ещё слаб, – сказал Бенкендорф. – Слугу отрядил.

Государь глядел на игру теней под ногами.

– Мне нравится ваша осведомлённость, – наконец проговорил он.

– Поведение господина Бошняка уважение внушает, – сказал Бенкендорф. – И я не удивлён, что мятежники прониклись к нему столь высоким доверием.

Впереди канал соединялся с огромным прудом. Государь привычно расправил плечи.

– Слова… – проговорил он.

Они медленно подходили к воде, в которой отражались деревья и чистое небо. В пруду плавали утки.

– Однажды мы гуляли тут с детьми, – сказал Николай Павлович. – Олли[30] было два года, и она всё не говорила. Приглашали врачей – без толку. Так вот, подходим мы к пруду, и Олли, которая была на руках у Александры Фёдоровны, видит уток, протягивает ручку и отчётливо так говорит: «Утки». Не «папенька», не «маменька», а «утки»… При ней и слова-то такого никто не произносил. Удивительно… Правда?

– А моё первое слово было «хрясь», – сказал Бенкендорф.

Николай Павлович усмехнулся:

– Это вы сейчас придумали.

Бенкендорф улыбнулся и кивнул.

– Слова вместе с прошлым так и норовят выскользнуть из-под опеки, – проговорил государь. – И невесть чего натворить.

Впереди из кустов на дорожку выбралась собака, подбежала к пруду и, наслаждаясь эхом, принялась лаять на воду. Утки закрякали, взлетели. Бенкендорф с Николаем Павловичем наблюдали, как они, тихо свистя крыльями, пролетают над ними.

– Если уткам подрезать крылья, они всегда на виду будут, – заметил Бенкендорф.

– Они и так прилетают к нам в сад каждую весну, – сказал Николай и посмотрел на него своими холодными глазами. – Я распорядился, чтобы их кормили.

В полуподвальной комнате за придвинутым к кровати столом сидел капитан Ушаков.

Подвал был разделён деревянными перегородками на несколько комнат. Дышалось тяжело из-за наглухо закрытых окон. Если бы не запах вина и табака, тесную и тёмную каморку можно было бы принять за каземат.

На столе пред Ушаковым были в беспорядке разложены листы с неровными строчками и рисунками на полях.

Послышалась возня. Из темноты показались узловатые с крупными суставами пальцы. Они поставили на листы тарелку с похлёбкой, положили рядом ломоть хлеба.

– Страшное дело ты задумал, Дмитрий Кузьмич, – спокойно сказала темнота.