Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

Наступило молчание. За перегородкой скрипнули пружины.

– Мы и так с тобой черти, – снова послышался шёпот. – Чёрт для того и есть, чтобы Бога боялись. Но такое деяние, что ты задумал, нам и в аду не замолить.

Ушаков с трудом поднёс ко рту ложку и не почувствовал вкуса похлёбки.

– Вот что я тебе скажу, Дмитрий Кузьмич, – продолжал голос. – Денег у тебя уже нет. Коников – и тех проел. Коли лекарь тебя не прирежет, уезжай из Петербурга на благие дела. И задумку эту свою брось… Откажись. Добром прошу.

Ушаков отложил ложку.

– Что, невкусно? Кухарка у меня, конечно, дрянь. Может, вольную ей дать?

Руки приняли со стола тарелку и хлеб.

– В крепость человек наведывается, разнюхивает… Лавр Петрович Переходов… Толстый, пронырливый… Глаз, как у крысы, умный, – тарелка стукнула о подоконник. – Ну да ничего. Разгребу как-нибудь.

Каролине снилось, что кто-то настойчиво дёргает дверной колокольчик, а она не хочет открывать, делает вид, будто её нет дома, но вскоре понимает, что пришедший знает, что она здесь, что ей негде спрятаться и некуда бежать.

Звон ещё раздавался в ушах, когда, сбросив одеяло, Каролина встала, подошла к окну, пользуясь пасмурным утром, раздвинула шторы, открыла створку. Незаметный ветерок коснулся её щёк. Утро разлило над Невой сизо-молочный свет. Чайки летели к горизонту – туда, где начинался залив. Квадратная баба с ведром влезла на постамент возле моста, принялась угрюмо тереть ветошью светлую морду льва.

Зазвонил дверной колокольчик. Каролина вздрогнула, прислушалась к происходящему в передней. Лакей открыл дверь. Каролина услышала голос графа Витта.

Его бодрый вид и надменно закрученные усы не могли обмануть её. Перед ней был растерянный и нерешительный человек. Он оглядел Каролину, которая стояла перед ним с распущенными волосами, в домашнем халате, наброшенном поверх ночной сорочки, скользнул глазами по комнате.

– А где же Александр Карлович? – с деланым удивлением спросил он. – Я, собственно, к нему по делу.

– Съехал, – ответила Каролина. – Не желает подвергать меня опасности.

Витт вытянул губы, с уважением покивал.

– Что ж, это благородно. Очень благородно.

Он подошёл к окну, выглянул. Оса упрямо билась в стекло совсем рядом с открытой створкой. Никак не могла вылететь.

– Вы беременны от него? – спросил Витт.

Каролина закусила губу:

– Сегодня же уволю служанку.

– Помните, – продолжал Витт, – что на сносях нельзя пить много вина, фехтовать, скакать верхом.

Проглянуло солнце и заиграло тенями на лице Каролины.

– А он знает? – спросил Витт.

– Прикройте шторы, – сказала Каролина.

– Значит, не знает, – Витт попытался задёрнуть штору, но у него почему-то не вышло. – Вчера от Лавра Петровича донесение доставили, – сказал. – У нашей с Александром Карловичем пули теперь фамилия есть: Ушаков. Вы могли встречать его у полковника Пестеля.

– Никогда его до покушения не видела, – произнесла Каролина.

– В этой истории вы с Александром Карловичем рассказываете разное. Вам следует договориться с ним о деталях.

В словах Витта было скорее предостережение, чем угроза.

– Всё это очень грустно, Каролина, – сказал он. – Знаете, каждое утро я просыпаюсь и думаю… Всё… это… очень… грустно…

Витт беспомощно качнул руками, направился к двери.

– Иван Осипович!

Витт остановился.

– Не убивайте его, – сказала Каролина.

Витт пожал плечами:

– Это уж как Бог даст.

Свет лился сквозь пыльные стёкла кабинета Лавра Петровича в следственной управе. В чернильнице плавали табачные крошки.

Второй ищейка, приложив к стеклу нарисованный Бошняком портрет убийцы, накрыл его чистым листом бумаги. Свет, проходящий через грифельное лицо, менял его черты. Казалось, что Ушаков теперь был весел и счастлив тем, что на него наконец обратили внимание.

Взяв карандаш и надув от усердия щёки, второй ищейка принялся переводить портрет. Лист соскальзывал. Первый ищейка стоял за спиной у рисующего, чесал затылок.

– В адресной экспедиции искали, в военном ведомстве спрашивали… Как в воду канул этот Ушаков… А я теперь рисуй…

Второй ищейка поправил сползший лист, постарался продолжить съехавшую линию, но левый глаз Ушакова переехал на шапку и недовольно глядел из свалявшегося меха.

На подоконнике уже лежало несколько копий, одна страшнее другой.

– Тебе бы Исакий расписывать, – подал голос первый ищейка. – Там, где муки адские.

– А давай сам рисуй! – обиделся второй.

Нижняя губа на портрете свесилась ниже подбородка.

– Отметину на лбу не забудь, – посоветовал первый.

Второй ищейка намалевал точку в центре шапки:

– О… – показал первому ищейке последний рисунок. – А этот хорошо получился.

Распахнулась дверь, вошёл опухший от всего Лавр Петрович.

– Сколько ждать можно? Уже прибыли! – Лавр Петрович забрал рисунок. – Тут его и мать родная не узнает. Ладно. Идём.