Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

Бошняк ударил ещё раз. Тяжело дыша, отбросил сук. Не глядя в глаза Фомы Фомича, осмотрелся, вырвал пук травы, вытер им хрипящее горло Донникова, снова стал душить. Фома Фомич почувствовал затылком сырость земли, прошлогодние сосновые иглы. По его лицу потекли слёзы. Он уже не чувствовал своего тела и мыслей, но ему вдруг стало тепло, тёмные деревья над его головой разомкнулись, и Фома Фомич увидел сад в Тригорском солнечным июльским днём. Он шёл по аллее рядом с Анной. Борзая Ряшка, почувствовав свободу, бежала впереди.

– В прошлый приезд мой, в четверг, – услышал Фома Фомич свой голос, – вы мне руку изволили подать для поцелуя.

– Я её всем подаю, – произнесла Анна, с трудом отвлекаясь от собственных мыслей.

– Только мне особо подали, – сказал Фома Фомич. – Ладонью вверх.

– Я нечаянно, Фома Фомич. Говорила с Алёшей, а он…

– И я вас в ладонь поцеловал… Всё время об этом думаю.

Анна непонимающе поглядела на него.

– И что теперь?

– Теперь, Анна Николаевна, сердца вашего прошу, – произнёс Донников.

Анна смутилась.

– Я хром, – торопливо продолжал Фома Фомич. – И должность моя не так велика, но…

– Это был всего лишь флирт, Фома Фомич, – перебила Анна.

– А прошлой осенью вы мне яблоко дали. Помните, как вы мне яблоко…

– Ах, оставьте, – сказала Анна.

Донников хрипел, цеплялся пальцами за лицо Бошняка. Он уже готов был умереть, но не представлял, как это возможно.

Он вспомнил, что в кабинете на подоконнике оставил для Ряшки сахарную кость и что, если сейчас всё кончится, она так и пролежит там всю осень.

Тёмная тень накрыла обоих.

Фролка встал на колени над Фомой Фомичом, крепко прижал к земле его руки.

Такой туман в Тригорском случался под конец лета. Он нёс в себе разом всю российскую печаль и глухую задумчивость. Предвещал далёкое дыхание зимы, камины, сани, ленивые балы в Новоржеве, заезжий театр, пахнущие табаком ночи.

Сквозь сырую вату воздуха пробивались робкие звуки музыки и блеск фонарей.

Из тумана с лаем выскочила борзая Ряшка.

– Ряшка! Ряшка, бестия, ну-ка вернись! – глухой голос Прасковьи Александровны не имел над Ряшкой власти. Собака исчезла в тумане.

По аллее среди толстых вековых лип брели Хуалар и Турумбар. Хуалар легко ударил деревянным мечом в бубен Турумбара. Тот поморщился и переложил бубен в другую руку.

– Костюмы у нас престранные, – сказал Хуалар. – И почему он нас так назвал?

Позади в тумане послышался глухой стук копыт.

– Потому что он про нас забыл, а вспомнил, когда имена и сюжеты кончились, – с усмешкой произнёс Турумбар.

– Но он же нам реплики написал. Где-то она… – Хуалар неуклюже достал из рукава записку.

– Полноте, в них какая-то чушь, – сказал Турумбар. – Я свою сразу выкинул.

Хуалар развернул бумажку, прочитал:

– «Мать честная». Да уж. Не ахти какой монолог.

– Монолог не монолог, но в таком-то виде ни к одной даме не подступишься, – сказал Хуалар.

– Даме… – передразнил Турумбар. – Мне бы по нужде как-нибудь разобраться.

– С другой стороны, – продолжал рассуждать Хуалар, – можно сказать, что мы здесь главные персонажи.

Стук копыт нарастал.

– Отчего же?

– А оттого, что в действии участия мы не принимаем, – Хуалар взмахнул мечом. – Действие – удел людской, а наше безделье сродни высшим силам.

В тумане загорелись два оранжевых круга. Хуалар и Турумбар повернули на звук свои диковинные головы. Копыта стучали, скрипели рессоры, гремело, глухо перекатывалось железо. Свет становился всё ярче. Из тумана разом возникла огромная чёрная карета, налетела, сверкнув стёклами дорожных фонарей. Хуалар и Турумбар еле успели отскочить на обочину. На окнах кареты блестели решётки, за ними мелькнуло серое лицо. Следом неслись чёрные тени всадников.

Хуалар оступился, упал.

– Мать честная, – испуганно пробормотал Турумбар.

Карету подбросило на ухабе. Чтобы не упасть, Бошняк ухватился за прутья решётки.

За тюремным окном кто-то взмахнул бледной рукой, скользнул газовый шарф. Мелькнули маски – белая, потом красная. В прорезях блестели любопытные глаза.

Впереди проявилась пёстрая от фонариков поляна. Маски гуляли по разноцветной траве.

– Стой, – приказал Бошняк.

Блинков загнал повозку в темноту, под деревья. Спешились калмыки, с опаской поглядели на блуждающие вдали фигуры.

На цыпочках меж гостей крался вальс. В дальней беседке дирижёр бережно взмахивал палочкой, будто пытался настроить толпу, расставить всех по местам.

Бошняк спустился на землю. Не успел он сделать и нескольких шагов, как перед ним в призрачном воздухе появились две дамы, одетые райскими птицами. Каждая держала в руке по большому вееру из разноцветных перьев – словно у них на двоих было только два крыла.

Первая птица тихо проговорила, обращаясь ко второй:

– Ах, как чудесно, Оленька, тюрьма.

– Простите великодушно, – сказал Бошняк. – Я ищу…

– Т-с-с… – первая птица приложила палец к губам, заглянула в бумажку.

– По правилу маскарада – только шёпот, – сказала вторая. – Чтобы раньше времени не разбудить её…

– Кого же? – тише спросил Бошняк.

– Царицу ночи, – шепнула первая.

– Так называется цветок, – перебила вторая, – который распустится сегодня и лишь на одну ночь.