Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

Подойдя к коляске, он принял у Фролки полотенце, вытерся, надел штаны, чистую рубаху, свежий сюртук. Сбрызнул голову духами.

Донников, заметно хромая, выбрался следом. На плечах синели давно зажившие шрамы.

– Чёрт побери, я бы влюбился в неё без памяти, если бы уже не был влюблён.

Фома Фомич сунул палец в ухо, склонил голову и принялся подпрыгивать на одной ноге.

Бошняк одёрнул рукава сюртука:

– Вы очень любознательны, Фома Фомич, и для полицмейстера открыты необычайно.

– Любознателен, – произнёс Фома Фомич. – Да-с. Как полицмейстер любознателен…

И добавил серьёзно:

– В любом злодействе связи есть. Просто не все они сразу видны-с.

Вдали за лугом показался синий изгиб лениво текущей Сороти, деревянные ворота усадьбы.

– Глядите-ка, Михайловское, – сказал Фома Фомич. – Вот и добрались.

Они въехали на аллею, усыпанную красным песком. По обе стороны разбрелись ели, старые дубы. Их листья и спрятанные скамейки смотрели насмешливо на непрошеных гостей.

Показался дом с мезонином и башней.

– Стой, – сказал Бошняк.

Фролка натянул поводья. Бошняк выбрался из коляски.

Фома Фомич спешился и привязал коня. Направились к дому. Над дверью старого амбара веснушками темнели следы от пуль.

– Постреливает Александр Сергеевич регулярно, – объяснил Донников.

– Кучно кладёт, – заметил Бошняк.

– С двадцати шагов.

Бошняк кивнул на пулевое отверстие в двери:

– Но один раз рука всё-таки дрогнула.

– Это мой выстрел, – сказал Донников.

Из дома им навстречу вышла Арина Родионовна – полная краснолицая старуха с крупным носом и в чепце, из-под которого выбивались седые пряди.

– А чего вы? – спросила.

– К Александру Сергеевичу, матушка, – ответил Донников.

– Усвистал куда-то, хлопотун… – сказала старуха и пошла в дом.

– Нянька его, – шепнул Фома Фомич.

– Ничего, скоро будет, – на ходу говорила Арина Родионовна. – Вон и батюшка Иона тоже дожидается.

Бошняк и полицмейстер вошли в дом. Миновав полутёмную переднюю и девичью с запахом прялки и рукомойника, они оказались в гостиной с изразцовой печью, книжным шкафом, потрескавшимся кожаным диваном. На диване и на столе в беспорядке валялись книги и исписанные листы. В оконных стёклах жужжали пчёлы. На широком подоконнике цепью растянулись горки табачного пепла.

Навстречу поднялся пузатый, со спутанной бородой и сиреневыми щеками священник.

– Отец Иона, – склонил он плешиво-масляную голову. – В Свято-Успенской обители иеродиакон-с. Наслышан. Наслышан о деяниях и воскрешении вашем.

– И что вы по этому поводу думаете? – спросил Бошняк.

– А что ж думать-то? – ласково отозвался отец Иона. – Когда человек умирает, все знают, каков он. А вот когда воскресает, тут и не понять, кто перед тобой.

– Провинция, Александр Карлович, знает о Санкт-Петербурге гораздо больше, чем может вместить северная столица, – Донников подсел к отцу Ионе. – Слухи, известия, сплетни прилетают сюда вместе с заезжими господами и превращаются в фольклор.

Отец Иона благожелательно закивал. Ему нравилось всё, что складно сказано.

Бошняк, будто невзначай, принялся перекладывать бумаги на столе. Наброски причудливых костюмов и масок. Из дерева, кружев, овечьей шерсти, грубой коровьей кожи… Змея, солнце, дерево, кинжал, цветок… На одном из листов около дерева с мечом было написано: «Хуалар». Около облака с бубном – «Турумбар».

– Вы ведь Александру Сергеевичу друг? – спросил батюшку. – Что можете об образе жизни его сообщить?

– Александр Сергеевич живёт, что девка красная, – сказал отец Иона. – Богоугодные книги читает. Про серафима шестикрылого стих сочинил.

Батюшка возвёл слезящиеся глаза к потолку и проговорил нараспев, как в храме:

– Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился. И шестикрылый серафим на перепутье мне яви-и-и-лся…

– Исповедуется? – перебил Бошняк.

– Да упаси Господь… – сказал батюшка. – То бишь… Наливку грешным делом люблю. Иногда-с… Так он привозит. И ещё огурчиков. Арина Родионовна такие огурчики солит… Ешь их, а они хрусь, хрусь… Будто голыми пяточками по снежку идёшь.

Отец Иона вынул из буфета мутную, в погребной пыли бутыль, три стопки, поставил бутылку на бумаги:

– Не составите компанию, господа?

Внимание Бошняка привлекала стопка свежих рисунков, что лежала за стеклянной дверцей буфета. С них на Бошняка смотрели знакомые раскосые глаза. Каролина стояла посреди парка, чуть придерживая юбку. Сидела на кованой скамейке, на кожаном диване в этой гостиной. Профиль. Грустный взгляд. Поворот шеи. Затылок. Две родинки за ухом. Рука. Плавное движение кисти. В этих рисунках были лёгкость, простота. Бошняку хотелось бы назвать их бездумными, но он знал, что это не так. Может быть, плечи Каролины, губы, глаза не были точной копией, но всё вместе было удивительно хорошо. Так можно узнать человека, который ещё не подошёл к тебе, который ещё очень далеко, но ты уже видишь крохотную фигурку его и радуешься встрече.

На последнем листе Каролина стояла среди масок в раскрытом бутоне цветка. От рук её исходил свет. Под рисунком надпись: «Царица ночи». И ещё были стихи с перечёркнутыми строчками и исправленными словами.