Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

С дивана на неё с интересом смотрел Алексей Вульф. Рядом, положив ногу на ногу, сидел пухлый весельчак и поэт Языков. Ему нравилась предпраздничная суета и многочисленные домочадцы, имён которых он никак не мог запомнить. В углу, опустив на лапы острую морду, дремала борзая Ряшка.

– Сама, голубушка, сама! – подражая матери, сказала Анна. – Мы и сами не знаем, что тут Александр Сергеевич напридумал.

Дарья Петровна приложила к себе наряд и подошла к зеркалу. Губы её дрогнули:

– А много ли соберётся гостей?

Она старалась изо всех сил, чтобы мысли не проявились на лице.

– Столько ещё не бывало, – сказала Анна. – Даже циркачи заказаны.

– Маменька, вы станете Клеопатрой? – спросила шестнадцатилетняя Евпраксия, миниатюрная, с чёрными живыми глазами и бровями, которые не находили себе места.

– Где же здесь Клеопатра? – растерянно спросила Прасковья Александровна, разматывая наряд из парчи. – Поповское облачение какое-то.

– А кем будет господин Вульф? – не унималась Евпраксия.

– Я бы предпочёл остаться собой, – отозвался Вульф.

– Вот ещё, – возразила Прасковья Александровна. – Александр Сергеевич весь маскарад придумал. Всем костюмы роздал. Рисунки. Сюжеты. Зачиталась. И там нет никакого Алёши Вульфа. А есть…

Она направила палец на Вульфа, припоминая:

– Хуалар!

Вульф равнодушно пожал плечами.

– А кем мы нарядим господина Языкова? – спросила Анна.

– Турумбар! – ответила Прасковья Александровна.

– А я с радостью! – отозвался Языков.

– Мне всё велико! – пожаловалась Мария, серьёзная девочка шести лет.

Из-за коробки показалась трёхлетняя Катя.

– Дай! – крикнула она и потянула за край пёстрого наряда, который держала Мария.

– Вы будете капельками или пчёлками, – сказала Прасковья Александровна. – Я вам сошью…

– В любой истории есть капельки и пчёлы, – стараясь быть серьёзным, сказал Языков.

В окне возникло беззубое лицо старика-конюха.

– Барыня! Барыня! – вытаращив глаза, закричал он. – Гнедыш-та убёг!

– Конюшню на ночь не закрыли, нехристи?! – в сердцах крикнула Прасковья Александровна.

– Как не закрыть! – сказал конюх. – На все запоры-с. Но он ещё вчерась убёг. Как мы ему крылья-то для примерки приладили.

– Тогда надо говорить «улетел»! – поправила Мария.

Под общий смех Прасковья Александровна строго махнула на конюха рукой:

– Поди. И чтоб к маскараду сыскали!

Конюх побежал прочь от окна, не разбирая дороги.

– Ох, – Анна вытащила из коробки маску смерти.

Борзая Ряшка, собравшаяся было совсем уснуть, подняла морду и завыла.

– О Господи, – сказал Вульф.

– Ряшка, вот я тебе! – строго сказала Прасковья Александровна.

Собака послушно положила голову на лапы.

– А кто будет Смертью? – спросила Дарья Петровна.

– Я знаю! – сказала Анна.

– И я! – подхватила Евпраксия.

Она забрала у Анны маску Смерти и надела её на себя. Расставив тонкие руки, загудела и двинулась на Марию. Та завизжала и стала продираться между коробками и костюмами. Катя собралась заплакать, но Прасковья Александровна вовремя подхватила её на руки.

Евпраксия, чуть картавя, гробовым, по её мнению, голосом продекламировала:

– И он к устам моим приник, и вырвал грешный мой язык, и празднословный, и лукавый…

– Это его новое стихотворение, – пояснила Анна Дарье Петровне.

Евпраксия схватила Марию за плечи.

– И жало мудрыя змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой, – глаза её весело горели сквозь прорези глазниц.

– Бе-е-е… – Мария показала Евпраксии язык.

– А он что, разве ещё не здесь? – спросила Дарья Петровна.

– Скоро прибудет. Куда ж мы без него? – ответила Прасковья Александровна.

Пели жаворонки.

Стоя по пояс в воде, Бошняк старательно тёр плечи. Голова его была уже намылена так, что в пене видны были только кривые отверстия глаз. Рядом с удовольствием плавал Фома Фомич. Сделав несколько энергичных гребков, он нырнул. На мгновение пятки его задержались над поверхностью, потом пропали.

На берегу у коляски ждал Фролка с чистым бельём и флаконом духов. Поодаль нюхал землю конь Фомы Фомича.

Донников вынырнул и сказал, словно вдруг вспомнил:

– Признаться, и меня поразил сильный магнетизм Каролины Адамовны. Такие женщины могут властвовать над вами, использовать, сводить с ума…

Бошняк исчез под водой. Шипя, расползлось по воде пенное пятно.

Фома Фомич нырнул. Некоторое время по поверхности скользил лишь его голый зад. Потом показалась голова.

– Сразу по приезде вокруг неё возник будто вихрь, – продолжал Донников. – Городничий, все домочадцы души в ней не чаяли, а маленькая Вера – так та с колен её не слезала. Она же, казалось, была расстроена. Во время разговора внезапно замолкала. Или, наоборот, была эмоциональна в каких-то пустяках… – Фома Фомич лёг на спину, блаженно взглянул в небо. – Всё изменилось, когда она заговорила о вас. Она говорила с таким уважением и трепетом, будто в жизни не встречала более достойного человека.

Донников улыбнулся, не обращая внимания на плывущую мимо него пену:

– И, совершенно не зная вас, я вдруг проникся к вам огромной симпатией и доверием.

– Фролка, полотенец! – Бошняк вышел на берег.