Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– А там что?

– Россия. У нас везде Россия.

Истопник поднялся:

– Скажи своим, чтобы Дмитрия Кузьмича на корабль отнесли. А я тут кренделей куплю. Дмитрий Кузьмич кренделя любит.

Истопник выбрался на палубу, спустился по сходням на берег. Огляделся по сторонам. Мужики по пояс в воде крепили просмолённые опоры для причала. Впереди кипела рыночная площадь. Пахло рыбой, войлоком, яблоками. Далью и морем сверкала в глаза Великая река. Гудел от смоляных ветров деревянный кремль, разбрасывал калёный звон по белым улицам.

Истопник зашагал к торговым рядам. Оставив за спиной горшки с кашей, розовые телячьи ноги, увидал загорелого от печи калачника. Вынув деньги, купил и надел на шею большую связку кренделей.

Зарясь на кренделя, кричали над головой истопника чайки.

Лавр Петрович вместе с ищейками поднялся на борт «Чехони».

– Следственный пристав Переходов, – сказал вышедшему навстречу Екиманову. – Чего везёшь, мил человек?

– Пеньку, – ответил Екиманов.

– Значит, пеньку, – согласился Лавр Петрович. – А такого здорового, почти мёртвого, не везёшь?

– Не везу, – ответил Екиманов.

Лавр Петрович ухватил капитана двумя пальцами за нос так, что у того потекли слюни.

– Ты мне дурку-то не городи, – выкручивая нос, сказал Лавр Петрович. – Народец видел, как морячки его на «Чехонь» твою заносили. Где он?.. Скажешь, нет?

Капитан согласно моргнул. Лавр Петрович отпустил нос.

– Ну?

Капитан кивнул на лестницу, что вела в трюм.

– Стеречь, – сказал Лавр Петрович.

Ищейки приняли капитана под руки.

Лавр Петрович загрохотал сапогами, спустился в каюту. Здесь было тихо, тесно, пахло больным, оставленным всеми человеком. Так пахло от беспалого братца Петруши, который всю зиму пытался вытренькать на гитаре «Где ж ты, милая моя…». И вытренькал, и, криво раскрывая рот, радовался, и пел своим тонким неверным голоском невесть что, не попадая ни в слова, ни в мелодию, ни в такт.

Ушаков лежал на нарах, глядел в потолок. Лавр Петрович подошёл к большому неподвижному телу. Взял руку Ушакова, поднял её, отпустил. Рука безвольно упала мимо лежака.

Ушаков услышал гитарный звон, увидел ставшего за Лавром Петровичем голого старика с ключами на скрученной в пояс дерюге.

– У него только глаза живые, – сказал старику Лавр Петрович. – Нечто глаза арестовать можно?

Старик наклонился так низко, что в дыре рта его Ушаков увидел звёзды и тёмное солнце.

– Может, ему того? Дохтура какого? – спросил Лавр Петрович.

Старик распрямился, громыхнул ключами:

– Где ж ты видел, чтобы мучеников лечили?

– Какой же это мученик? Тыква ты старая.

Лавр Петрович крякнул с досады, присел на нары, вытер со лба пот.

Над пристанью таяло застрявшее в небе облако.

Лавр Петрович спустился на пристань:

– Куда болезного везёшь? – спросил капитана.

– По Великой, а там как Бог даст, – ответил тот.

– Второй где?

– Прогуляться вышел. Теперь, видно, не вернётся.

– Плыви, – сказал Лавр Петрович.

Екиманов удивлённо кивнул на корабль:

– С ним?

– Плыви. И кормить не забывай.

Капитан с сомнением поглядел на матросов, что сидели на корме, крикнул:

– Пошевеливайся, не то…

Матросы кинулись убирать сходни, отвязывать канаты.

Лавр Петрович поманил пальцем ищеек:

– На рынке истопник. Смотрим.

Зашагал в сторону рыночной площади. Ищейки и солдаты не успевали за ним.

– Глядеть в оба, – скомандовал Лавр Петрович.

– А как мы его узнаем? – спросил Бадмаев.

– Фартук на нём кожаный, – ответил Лавр Петрович. – Как на кузнеце.

Егеря рассыпались в цепь.

Пройдя торговые ряды и чуть не споткнувшись о лежащую посреди дороги пьяную бабу, Бадмаев выбрался на задворки рынка. Здесь были навалены короба, разбитые колёсные обода, старые хомуты… На брёвнах сидели мужики, глядели на широкую синюю гладь реки. Среди них был и истопник, ел крендель, смотрел, как «Чехонь» отчаливает от берега, распахивая ветру дерюжий парус.

Бадмаев присел на бревно рядом.

– Почему народу не сидится? – спросил рябого товарища черноволосый с задумчивым лицом мужик. – Всё мельтешит. Плывёт. Торгует.

– Потому что войны нет, – ответил рябой. – Вот случится она – весь народ при деле и душа правды просит.

– В чём же она, правда? – спросил черноволосый.

– А в том, – ответил рябой, – что каждому узнать охота, живой он али уже наоборот?

Порыв ветра поднял в воздух мелкий мусор, разметал первые скупердяйские кучки сухих листьев.

– Я-то, знамо дело, живой, – сказал первый.

– Почём знаешь-то? – второй почесал нос.

– Эй, – вставил слово Бадмаев. – Не видали тут мужика в кожаном фартуке?

Никто Бадмаеву не ответил, лишь истопник протянул ему крендель.

Бадмаев не обиделся и крендель взял.

Кабинет в Третьем отделении подстроился под привычки хозяина. На стене, рядом с портретом государя, висела небольшая миниатюра жены Бенкендорфа Елизаветы Андреевны с собачкой в руках. Жена неотрывно смотрела на него, где бы он ни находился. Бенкендорф усматривал в этом слежении общую для многих иронию семейных отношений. Стопки неподписанных приказов на краю стола были основательно придавлены мраморным пресс-папье. Когда на верхней папке появлялась пыль, Бенкендорф распоряжался, чтобы старые приказы меняли на новые.