Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– Открытая слежка во время поездки по делу Пушкина. Странное исчезновение камердинера, которого я допросил. Пустой, закрытый изнутри дом, – не торопясь говорил Бошняк. – Он как будто загадки загадывает. А ответ на всё один. Я сильнее вас, я умнее вас, я слежу за каждым вашим шагом. И не дай бог вы станете у меня на пути.

Бенкендорф смотрел, как кружат и чаинками оседают на крышу птицы.

– Это всё слова, Александр Карлович, – сказал он.

– Да, слова, – Бошняк достал из кармана сложенный вчетверо листок, протянул Бенкендорфу. – Сегодня утром получил.

Бенкендорф развернул записку.

У него стал такой вид, будто перед ним положили счёты из заведения мадам Сидориной. И он не торопясь двигает туда-сюда отполированные пальцами деревянные кругляши.

– «Донников. Два пузырька. Карета и крест», – прочитал Бенкендорф. – Похоже на предсказание гадалки. Писано аккуратно. И бумага дорогая.

Бенкендорф пытался оттянуть время, чтобы найти этому хоть какое-то объяснение. Кто-то определённо знал всё, и раньше него самого.

– Посмотрите на почерк, господа, – Бошняк потянулся за пирожным, но брать не стал. – Тот же человек составил списки, что были найдены в запертом доме Егорыча.

– Списки тех, кто посещал Александра Павловича перед кончиной? – уточнил Витт.

Бошняк не ответил. Он понимал, что слабость царедворцев – в искусстве не задавать лишних вопросов. Им не интересны были Донников, Каролина, Бошняк, Пушкин… Они думали лишь о себе. О том, что станет с ними. И в этих мыслях своих были беззащитны.

Бошняк поднялся, подошёл к окну и задёрнул шторы, чтобы солнце не светило ему в лицо.

Это не понравилась Бенкендорфу. Он не привык быть на вторых ролях. И своих промахов не прощал никому. Но теперь наказание Бошняка привело бы к обрыву единственной нити, ведущей к заговорщику. А доклад государю об обстоятельствах дела ставил под удар не только карьеру Бенкендорфа, но и саму его жизнь. Если же Бошняк займётся этим делом, то и голова его первой покатится.

Дела Третьего отделения, может, и требовали открытости, но не всегда. Честности? Но не во всём. Бескорыстия? Кто ж его знает?

Граф Витт с пониманием смотрел на генерала.

– Боюсь, это дело вам разбирать придётся, Александр Карлович, – сказал Бенкендорф. – Не проявляйте рвения. Дело само вас найдёт.

– Как же оно меня найдёт, ваше превосходительство?

– Это уж я определю, – ответил Бенкендорф.

Жена Бенкендорфа строго посмотрела на него со стены. «Да, дорогая», – устало подумал он.

За Бошняком и графом Виттом закрылась дверь Третьего отделения.

Бошняку показалось, что при виде его город нахмурился и выдохнул пыль.

– Она уже прибыла в Баден, – сказал Витт и добавил, – Не понимаю, чем вы лучше меня?

Бошняк почувствовал усталость и неловкость, которая не давала ни уйти, ни продолжить разговор.

– Может, вы были хороши в любви? – спросил Витт. – Так и я был недурён.

Он прищурил глаза, будто собирался улыбнуться.

– Когда счастлив, делаешь массу глупостей. А потом всё время думаешь: зачем это сделал, зачем сказал? Неприятное состояние.

– Я был не очень хорош, – ответил Бошняк.

Витт хлопнул по ноге зажатыми в руке перчатками.

– Что ж…

Пошёл к карете, обернулся:

– А если бы вы знали, что к исполнению своего плана Пестель привлёк Каролину?

– Я знал, – ответил Бошняк. – С самого начала.

– Знали и не отговорили? – поднял брови Витт.

Они стояли в пяти шагах друг от друга.

Витт покачал головой:

– А я-то вас, Александр Карлович, извести собирался, – не сразу сказал он. – Вы же, как погляжу, сами неплохо справились.

Порыв ветра сорвал шляпку с проходившей мимо дамы. Её кавалер побежал за ней, расставив руки, будто ловил гуся. О мостовую звенела сабля. Тускло, как два дорожных фонаря, светили эполеты.

– Serge, Serge! – крикнула дама, – Comme vous êtes amusant aujourd’hui[64]!

Ей было весело и легко.

«Молчи. Библейские напасти…» – кружила в голове строчка. Бошняк никак не мог вспомнить строфу целиком. Обрывки двух предложений беспокоили его. Одно – причина, другое – следствие. Но логики между ними не было. Казалось, что от этой паузы зависели и поступки его, и чувства, что вот сейчас он объяснит её, и всё наконец встанет на свои места.

Кавалер поймал шляпку, поднял её над головой. Ленты на ней развевались, словно знамёна завоёванных им государств.

Витт сел в карету. Кучер плеснул вожжами. Рысаки ударили тяжёлыми копытами, натянули ремни, улыбнулись бежавшей навстречу дороге.

сентябрь 1826

Просторный кабинет государя Николая Павловича в московском Кремле наполнял свет. Посреди него в тёмно-синем дорожном сюртуке стоял Пушкин. Он был задумчив, несмел, неровно пострижен, вместо бакенбард на щеках бледнели пятна.

Николай Павлович сидел за столом, сцепив пальцы рук. Перед ним были разложены записки Дмитрия Кузьмича Ушакова.

Государь поднял на Пушкина выпуклые холодные глаза, которые отлично вписывались в белые стены его московского кабинета, да и вообще в Москве смотрелись уместнее.

– Если бы вы были в Петербурге четырнадцатого декабря, – заговорил он, – приняли бы участие в восстании?

Пушкин глядел себе под ноги.