Церковный суд на Руси XI–XIV веков. Исторический и правовой аспекты

В грамотах этого периода, где упоминается монастырский суд, он обычно связывается либо с конкретным индивидом (из числа братии или монастырских слуг), либо с коллегиальным решением, при этом подчеркивается мнение совета избранных лиц[96].

Декларация незыблемости иерархических отношений включается в качестве естественного элемента и в другие тексты. Например, в летописном рассказе о преставлении игумена Феодосия Печерского от его лица приводится наставление монастырской братии, при этом подчеркивается необходимость «имети любовь в себе к меншим, и к старейшим же, покорение и послушание к старейшим же и к меншим любовь и наказание…»[97]. Очень точно отражена суть вертикальных иерархических отношений: критика и воздействие в отношении вышестоящих не предполагаются, в то время как направляющее воздействие, суд и наказание осуществляются сверху вниз.

В целом отраженные в грамотах периода XIII–XIV вв. реалии существенно отличаются от устоев монашеской жизни ранних христиан, что и неудивительно: в древнерусских землях важнейшей задачей Церкви является обоснование властной вертикали в светской сфере, поэтому и внутренняя жизнь церковных корпораций неизбежно подчиняется тому же принципу.

Имея множество сведений о реализации единоличной власти митрополита, епископов и настоятелей монастырей, возникает искушение поспешно заявить о явном преобладании этого принципа в деятельности церковной иерархии, в том числе в сфере церковного суда. Но в ряде случаев на протяжении всего рассматриваемого периода можно увидеть противодействие разнонаправленных тенденций, противоположных принципов – принципа публичности или близкого к нему принципа соборности и, с другой стороны, принципа единоличного принятия решения.

Так, в литературе указывается на различие подходов епископской власти к появлению неизвестного пришлого отшельника в пределах подведомственной территории (на примере ситуаций с поселением преп. Антония Печерского и преп. Антония Римлянина[98]). При этом предполагается, что в различной реакции церковных властей можно проследить расширение и упрочение епископских полномочий, все более уверенное осуществление ими своих функций.

В случае с «делом митрополита Петра» оценки, данные в источниках обеим сторонам, укладываются в рамки церковного правосознания XIV–XVI вв. (обвинитель еп. Андрей характеризуется как «легкий умом», поскольку посмел выступить с обвинением против главы русской церковной иерархии, решился на «мятеж»)[99]. С другой стороны, в период XI–XIII вв., очевидно, эти события рассматривались по-иному – подобное выступление епископа (конечно, не самого по себе, а с тверским князем, стоявшим за его спиной) с обвинением против митрополита было возможно и не воспринималось как заведомо безуспешный «мятеж». Это свидетельствует о том, что господство вертикали властных иерархических отношений в сфере церковного суда, в т. ч. господство принципа единоличного мнения судьи, еще не превратились в формально-юридическую реальность, и были представлены пока что в качестве тенденции.

О том, что в древнерусском обществе рассматриваемого периода усиливается и закрепляется тенденция к усилению единоличного начала, прежде всего власти иерархов, говорят появляющиеся в XII в. многочисленные свидетельства и жалобы на злоупотребления высшей церковной иерархии, чьи властные полномочия достаточно разрослись и окрепли, чтобы дать такие возможности для произвола[100]. С другой стороны, эти же свидетельства говорят о существующем в церковной среде сопротивлении этой тенденции.

Еще одно важное обстоятельство следует учитывать, взвешивая аргументы «за» и «против» присутствия принципа публичности в церковном суде. Этим обстоятельством является возможность апелляции. И здесь, видимо, нужно разграничить 1) вообще возможность пересмотра вынесенного судебного решения и 2) особое право епископа на апелляцию к константинопольскому патриарху. Свидетельства источников, которые можно привлечь для рассмотрения этого аспекта, носят фрагментарный и единичный характер.

Сложным для изучения и понимания делом по-прежнему остается суд над новгородским епископом Лукой Жидятой. Можно предполагать, что в деле еп. Луки нашел отражение целый ряд противоречий: между греческой и русской частью Русской Церкви, между Киевом и Новгородом, между разными силами внутри новгородской городской общины[101].

Опираясь на характер мер, примененных к Дудику, В. В. Мильков предложил реконструкцию обвинений, которые были предъявлены новгородскому владыке, предположив, что это могли быть какие-то из разновидностей сексуальных преступлений, подозрение в присвоении церковных ценностей или незаконном похолоплении[102].