Цезарь, или По воле судьбы

В полном боевом облачении и с жезлом на правом предплечье, он сидел в курульном кресле. Свет из большого открытого проема за спинами пяти сотен собравшихся в зале совещаний бил ему в лицо. Цезарю не было и пятидесяти, но длинную шею испещряли глубокие морщины, хотя линия подбородка по-прежнему оставалась четкой. Морщины пересекали его лоб, веером расходились из внешних уголков глаз, прорыли борозды с обеих сторон носа, подчеркивая высоту резко очерченных скул, рассекая кожу под ними. В ходе кампании он обычно не прикрывал свои редкие волосы, но сегодня надел corona civica из дубовых листьев, потому что хотел произвести нужное впечатление. Когда он входил в этом венке в сенат, все должны были вставать и аплодировать ему, даже Бибул и Катон. Благодаря этому венку он стал сенатором в возрасте двадцати лет. Благодаря ему каждый солдат, когда-либо служивший под его началом, знал, что Цезарь раньше сражался в первых рядах с мечом и щитом, но и люди его галльских легионов тоже много раз видели его в первых рядах, сражавшимся с ними вместе.

Он выглядел усталым, но не от истощения физических сил. Он всегда был очень крепок. Нет, это была эмоциональная, душевная усталость. Все понимали это. И удивлялись.

– Сейчас конец сентября. Лето, – сказал он отрывисто. – Еще два-три года назад мы решили бы, что война в Галлии кончена. Но теперь все сидящие здесь знают, что это не так. Когда народы Косматой Галлии признают свое поражение? Когда они смирятся под легкой римской рукой, поняв, что ничто им более не грозит, что они находятся под надежной защитой? Галлия – это буйвол, ослепленный укусами насекомых и раздираемый гневом. Он мечется в ярости туда-сюда, натыкаясь на стены, скалы, деревья, постепенно слабея, но не смиряясь, пока не умрет, разбившись обо что-нибудь.

В зале стояла мертвая тишина. Никто не шевелился, не кашлял. Все знали, что сейчас последует самое важное.

– Как нам успокоить этого буйвола? Как убедить позволить исцелить его раны?

Тон его сделался тверже, а взгляд – мрачнее.

– Каждый из вас, включая самого молодого центуриона, знает об ужасных трудностях, которые ждут меня в Риме. Сенат жаждет моей крови, моих костей, моей души… и моего dignitas, достоинства и общественного положения. Это и ваше dignitas, потому что вы – мои люди. Костяк моей любимой армии. Если я упаду, упадете и вы. Если я буду опозорен, не миновать позора и вам. Такова нависшая над нами угроза. Но не в том суть моего разговора с вами. Это к слову, не больше, чтобы заострить ваше внимание на том, что я собираюсь сказать.

Он глубоко вздохнул:

– В третий раз мои полномочия не продлят. Через год, в Мартовские календы, мое командование закончится. Может закончиться, хотя я приложу все силы, чтобы этому помешать. И потому оставшийся год мне нужен для управления, а не для войны. Чтобы превратить Косматую Галлию в настоящую римскую провинцию. Я хочу навсегда покончить с напрасной, бесцельной, опустошительной для галлов войной. Я не испытываю никакого удовольствия, глядя на поле сражения после очередной нашей победы. Ибо там лежат тела римлян. А также тела многих галлов, белгов и кельтов. Умерших напрасно, за пустую мечту, для воплощение которой у них не хватило бы ни ума, ни образования, ни прозорливости. Что, несомненно, обнаружил бы Верцингеториг, если бы победил.

Цезарь поднялся и остался стоять, заложив за спину руки и нахмурившись.

– Война должна кончиться в этом году. И это будет не короткое затишье, а прочный мир. Мир, который переживет и нас с вами, и наших детей, и детей их детей. Если этого не случится, германцы вторгнутся в Галлию и ее история будет другой. Как и история нашей Италии, ибо германцы не остановятся на достигнутом. Последний раз, когда они активизировались, Рим выставил против них Гая Мария. Я считаю, что теперь Рим полагается на меня. Косматая Галлия – вот естественная граница между ними и нами, а вовсе не Альпы. Мы должны удерживать их на той стороне Рейна, чтобы наш мир, включая и Галлию, процветал.

Он прошелся по залу, остановился и обвел всех долгим, серьезным, внимательным взглядом из-под светлых бровей.

– Большинство из вас служат со мной достаточно долго, чтобы знать, что я за человек. По природе я не жесток. Мне не доставляет удовольствия причинять кому-либо боль и отдавать карательные приказы. Но я пришел к выводу, что Косматая Галлия нуждается в жестоком уроке. Таком ужасном, чтобы память о нем не изгладилась в поколениях и охлаждала любые горячие головы. По этой причине я и пригласил вас сегодня сюда. Чтобы сообщить вам о своем решении, а не для того, чтобы попросить у вас позволения. Я – главнокомандующий, и решения принимаю я один. Вы не в ответе за решение, которое я принял. Греки считают, что в преступлении виновен только тот, кто совершил преступное деяние. Поэтому вина вся на мне. Ничья совесть не пострадает. Я часто говорил вам, что воспоминания о собственной жестокости – плохое утешение в старости, но после встречи с друидом Катбадом подобная перспектива меня уже не страшит.