Цезарь, или По воле судьбы

Он знал, что даже не попытается вытащить меч. Вдруг все задвигалось. «Геркулес Непобедимый!» – закричали вокруг. Со стороны противника тоже донеслись какие-то кличи. К своему ужасу, Брут обнаружил, что сражение – это не красивое фехтование множества пар, но общая сшибка кольчуг, кренящихся то в одну сторону, то в другую. Мечи куда-то вонзались, сверкая, щиты использовались как тараны и рычаги. Как они узнают, кто друг, а кто враг? Неужели у них есть время разобрать цвета перьев на шлемах? Пораженный Брут просто сидел на коне и смотрел.

Весть о разгроме левого фланга и кавалерии разнеслась по всему фронту. Каким образом, он не понял, но сам уже точно все знал. Вокруг перестали кричать «Геркулес Непобедимый!», а желтые плюмажи приданных Бруту когорт заменились на синие, чужие. Осознав это, Брут пнул свою кобылу под ребра и помчался к реке.

Весь день и почти всю ночь он прятался на болотистом берегу Энипея, ни на секунду не отпуская поводья. Наконец, когда крики и смех наверху начали затихать, а костры гаснуть, он вскарабкался на коня и поехал в Лариссу.

Там один сострадательный человек предложил ему кров и снабдил подходящей одеждой. Брут сел и принялся писать Цезарю.

Цезарь, это Марк Юний Брут, когда-то бывший твоим другом. Пожалуйста, прости меня за мою самонадеянность и решение связать себя с Гнеем Помпеем Магном. В течение многих месяцев я сожалел о том, что покинул Тарс и Публия Сестия, у которого был легатом. Я оставил свой пост как глупый мальчишка, жаждущий приключений. Но такой род приключений меня сильно разочаровал. Я понял, что я до смешного робок и что война – совершенно не мое дело.

По городу ходят слухи, что ты предлагаешь простить всех помпеянцев, если они прежде не обманули твоего доверия. Я также слышал, что ты простишь любого даже во второй раз, если один из твоих людей вступится за него. В моем случае это необязательно. Я прошу прощения как виноватый единожды. Прости же меня, если не ради меня, так ради моей матери и твоей покойной дочери Юлии.

Получив это письмо, Цезарь поехал в Лариссу.

– Найди мне Марка Юния Брута, – сказал он городскому этнарху. – Найди – и Ларисса не пострадает.

Пришел Брут, все еще в греческой одежде, жалкий, похудевший, пристыженный, боясь поднять голову и посмотреть в лицо призвавшему его к себе человеку.

– Брут, Брут, что я вижу? – услышал он низкий знакомый голос и почувствовал на своих плечах чьи-то руки.

Кто-то заключил его в крепкие, стальные объятия. Брут ощутил прикосновение губ. Он поднял голову. Цезарь. О, у кого еще такие глаза? Кто еще обладает силой, чтобы подчинить его мать?

– Мой дорогой Брут, я так рад видеть тебя! – сказал Цезарь, отводя его в сторону от своих ухмыляющихся и еще не спешившихся легатов.

– Ты прощаешь меня? – прошептал Брут.

Тяжесть и тепло руки Цезаря напомнили ему материнскую руку. И он опять всполошился. О боги, его ведут, чтобы унизить, убить!

– Мне и в голову не могло прийти, что ты нуждаешься в прощении, мой мальчик! – сказал Цезарь. – Где твои люди? У тебя есть лошадь? Ты немедленно едешь со мной. Ты мне очень нужен. Мне так не хватает человека, способного с твоей дотошностью разбираться в параграфах, цифрах и всяческих мелочах. И я обещаю, – продолжал теплый и дружеский голос, – что в ближайшие годы ты добьешься под моим покровительством большего, чем мог тебе дать Помпей.

– Как ты намерен поступить с беглецами? – спросил Антоний, вернувшись в Фарсал.

– Прежде всего пойду по следу Помпея. Есть какие-нибудь известия? Кто-то видел его?

– Поговаривают о Дионе, – сказал Кален, – и об Амфиполисе.

Цезарь был удивлен:

– Амфиполис? Тогда он движется на восток, а не на запад и не на юг. А что Лабиен, Фавст Сулла, Метелл Сципион, Афраний и Петрей?

– Помимо малыша Брута, мы имеем точные сведения только об Агенобарбе.

– Да, Антоний. Он пал, сражаясь. Ушел второй мой заклятый враг. Хотя, признаюсь, по нему я не буду скучать так, как по Бибулу. Кто-нибудь позаботился о его прахе?

– Уже отправили жене, – сказал везде успевающий Поллион.

– Хорошо.

– Выступаем завтра? – спросил Кальвин.

– Да, завтра.

– Думаю, что Брундизий скоро захлестнет волна беженцев, – сказал Публий Сулла.