«Цигун и жизнь» («Цигун и спорт»)-05-06 (1994)

Этот лагерь являлся для нас, чинов группы, и лазаретом, и курортом, и санаторием, и, наконец, местом вечного успокоения: там похоронено шестнадцать наших соратников, умерших от различных болезней и добровольно покончивших расчеты с жизнью.

В лагере, или как его иначе называли «карантине», постоянно жили не только больные офицеры, казаки и солдаты, но и здоровые очень любили посещать его, так как это было единственное место для отдыха, прогулок, гулянок и рыбной ловли.

Съезд с кораблей разрешался чинам группы в свободное от караульной и вахтенной службы время, а так как все мы страдали хроническим безденежьем, что, конечно, являлось главной помехой поездкам в город, то мы вынуждены были проводить наш досуг только в лагере и от этого он становился для нас еще милее, еще дороже.

В подтверждение только что сказанного я прошу разрешения читателя привести небольшую запись из моего дневника, относящуюся к тому времени.

20 октября 1926 года

Осень вступает в свои права, окрашивая поля и леса в желтый цвет. Днем изрядно еще печет солнце, но ночи наступают прохладные. Москиты исчезли. Наступило лучшее время года в Шанхае, как говорят старожилы. По палубе можно ходить босому: не жжет, но если голому лечь на нее, то солнце пригревает крепко.

Сегодня я отправляюсь в лагерь, воспользовавшись свободным временем (я несу суточные вахты через двое суток в третьи) и получив разрешение на съезд с «Охотска».

Еще три года тому назад я не смог бы представить себе того душевного состояния, в котором сейчас нахожусь: состояние человека, несколько месяцев прожившего на корабле безвыездно и вдруг очутившегося на берегу после однообразной, монотонной, как ход часов, серенькой беспросветной жизни на «Охотске», где не только сам корабль в 31 фут шириной и в 192 фута длиной, со всеми своими помещениями и палубами, намозолил глаза, но и люди-то ежедневно, ежечасно, ежеминутно одни и те же, лица до того надоели, что не только не хочется видеть их, но и слышать-то о них слишком уж скучно.

Такая размеренная, монастырская жизнь на корабле, годами стоящем на якоре, до того набивает оскомину, что не только не хочется что-нибудь делать, но даже и думать порой невозможно.

Бывают в жизни человека настроения и переживания, которые нельзя передать словами в полной мере. Вот точно такое же состояние охватило меня.

Что нужно мне? Ничего не нужно. Нет, нужно! Нужно очень малого, такого ничтожного, но и невозможного сейчас: быть на Родине, дома! Только и осталось теперь, что погружаться в глубину воспоминаний, перелистывать их замусоленные, но самые дорогие в жизни страницы.

Но зачем бередить незарубцевавшиеся раны души?! Ведь так часто, почти ежедневно, мы неловко касаемся их — они вскрываются, болят и становятся еще тяжелее. На сегодня оставлю эти воспоминания, не буду терзать ими больше душу.

Хочется забвения, хочется уйти дальше от этой постылой жизни, убежать от людей, от приковывающего к себе места и, погрузившись в себя, отдохнуть в другой обстановке, слиться с природой, почувствовать себя неотъемлемым от нее, ощутить в себе биение пульса Вселенной.

Сойдя со шлюпки на берег и простившись с привезшими меня гребцами, я двинулся в сторону Янцзы, обходя лагерь на таком расстоянии, чтобы меня не заметили мои сослуживцы: я боляся, что они помешают мне остаться одному. Ясное осеннее утро было в полном разгаре. Взбежав на дамбу, я вздохнул полной грудью и почувствовал приятное, нежно ласкающее изнемогшую душу чувство свободы.

Невольно я сравнил себя с птичкой, выпущенной из клетки и улетающей в лазурную высь: мне сразу стали понятны и ее радости, и игривая песня, и стремительный полет.

Усталые глаза мои отдыхали на зеленом просторе лугов и полей, сменивших собой серый цвет палубы, ярко, до боли глаз, блестящую поверхность грязной Хуанпу и мрачные, желто-бледные лица сослуживцев. И даже небесная глубина казалась другой, более нежной, более свежей, врачующей.

Лучи яркого солнца не припекали, а любовно ласкали все тело, как нежная рука матери ласкает любимого ребенка.

Дым из труб камбуза и кипятилки не осквернял воздуха, надоедливые хлопья сажи не пачкали белой рубашки, не загрязняли лица. Нетвердыми шагами продвигался я по высокой дамбе, опираясь на бамбуковую трость: как-то невольно покачивалось тело из стороны в сторону, привыкнув к постоянно качающейся палубе. Странным и смешным показалось мне это, но что же делать?! Быть может, после трех лет, проведенных на «Охотске», вырабатывается и другая походка? Да что походка, когда характер в корне изменился, когда жизнь исковеркана, нервы измотаны, здоровье надломлено и время потеряно!!! Окончилась дамба. По узкой тропинке прошел я сквозь кусты и деревья. Треск цикад встретил и проводил меня, как будто они хотели оказать этим гостеприимство.