Цирк зажигает огни

Отец указывает нам на этот пень и объясняет:

– Вот для чего мне нужна была та кость!

И если бы не его слова, нам с мамой ни за что бы не узнать этой злополучной косточки.

– Ланцет! – командует мне отец.

Я подаю ему нож.

Мы оба в белых марлевых масках. Мы – медики. Он – хирург, а я – сестра милосердия. Мы делаем операцию.

А дело было вот как. Отец с мамой привезли мне из-за границы изумительную куклу. Это была испанка в роскошном платье, с кастаньетами. Когда её заводили, раздавалась музыка, и испанка двигала руками, поводила головой и даже выбрасывала ногу.

Мне эта кукла так понравилась, что я над ней буквально тряслась. Ну, а отцу ужасно хотелось поглядеть, как она устроена. А я не давала её разбирать…

И вот он придумал. Он говорит мне:

– Ты будешь сестра милосердия, а я буду хирург. Давай её оперировать.

И вот я надела что-то белое, повязалась марлей.

Он командует:

– Готовь инструменты.

Я всё приготовила.

– Раздевай её.

Я в восторге её раздеваю.

– Ланцет!

И вот мы её режем… Всё он там распотрошил. Всё разглядел, какие колёсики, что как крутится.

А тут вдруг входит мама:

– Володя, к тебе пришли.

Он, конечно, бросил всё и пошёл к гостю. И тут только я поняла, что кукла-то моя погибла. Конечно, слёзы, страшный рёв! Мама пошла его стыдить. Он прибежал, утешая меня. Потом говорит:

– Ну, хватит. Ложись спать, завтра утром будет тебе кукла.

Я всхлипывала, всхлипывала, но наконец заснула.

И вот отец, так сказать, из остатков моей испанки как-то сделал мне спящую красавицу. Она лежала, спала и даже дышала во сне – грудь у неё поднималась и опускалась. Потом ещё она открывала и закрывала глаза.

И я кое-как утешилась.

Из гостиной доносится жуткий, нечеловеческий крик. Туда поспешно бежали отец, мама, я, карлик Ванька-Встанька, служащие и все наши собаки.

Глазам открылось такое зрелище. Усатый господин в визитке выл и приплясывал на обеденном столе, а с полу на него с изумлением взирал маленький медвежонок.

А всё было очень просто. Господин в визитке пришёл к отцу по делу, его проводили в гостиную и просили подождать. Он принялся ходить по комнате и разглядывать многочисленные чучела. В конце концов он подошёл к маленькому медвежонку, лежащему на ковре. Он погладил чучело рукой, а медвежонок повернул к нему голову.

Отец не мог жить без людей… Мы с мамой, дело прошлое, очень уставали от этого. Мы практически никогда не были совсем одни, в кругу своей семьи. Куда бы ни забросила нас гастрольная жизнь, тут же появлялись люди, которые проводили у нас целые дни. Одни приходили утром, пили чай, уходили, на их место приходили новые, обедали, сопровождали нас на представления.

В гостинице мы всегда занимали три номера. В одном жила я со своей учительницей, в другом – отец с мамой, и всегда был ещё один номер, где помещались те животные, с которыми мы были неразлучны, – говорящий попугай, собаки, обезьяны.

Когда мы возвращались в Москву и располагались на три-четыре месяца в Уголке, нам с мамой было легче скрываться от посторонних. Но отец тут был занят ещё больше, чем на гастролях. Приходили художники, учёные, студенты, просто любители животных…

– Аня, ну где он там? – спрашивает меня мама.

Стол накрыт к обеду, суп, как всегда, стынет.

– По-моему, он был в саду, показывал клетки, – отвечаю я.

– Пойди и позови его. Скажи, что я не могу больше разогревать.

Я возвращаюсь и объявляю маме:

– Он сказал, что они сейчас идут. Только зайдут к морским львам.

За стол садилось не менее двадцати человек! Вот сидим за обедом. Отец нагибается ко мне и шёпотом спрашивает:

– Кто это там сидит, с бородой? Он к тебе пришёл?

Я отвечаю:

– Нет.

Тогда мама говорит:

– Это, наверное, к тебе, Володя.

Он пожимает плечами:

– Я его в первый раз вижу.

А по вечерам…

А по вечерам, когда кончались спектакли в московских театрах, к нам съезжались совсем особенные гости – актёры, музыканты, художники, писатели. Далеко за полночь длилось весёлое застолье, лилась нескончаемая беседа, звучали беззаботный смех и аккорды нашего старого рояля.

В памяти моей всплывают лица тех, кто бывал в нашей гостиной чаще других: Л. Собинов, Ф. Шаляпин с женой и дочерью Ириной Федоровной, А. Южин-Сумбатов, А. Сашин-Никольский, А. Остужев и, конечно, мой Пров Михайлович,[168] В. Качалов, братья Адельгейм, скульптор Меркуров, А. Куприн – товарищ папиного детства, Николай Афанасьевич Соколов – писатель (псевдоним – граф Нулин), Саша Чёрный, Р. Кармен, Н. Адуев, двоюродная сестра отца 3. Рихтер… У меня где-то хранится мой старый альбом, они все почти писали и рисовали там.

Федор Иванович Шаляпин часто пелу нас. Наверное, пел не во всю мощь своего легендарного баса, но мне никогда не забыть этого пения.

Я много слышала его и в театре, и на концертах, но мне до сих пор почему-то кажется, что тут, в нашей гостиной, он пел лучше всего… Наверное, потому, что был окружён друзьями.

– Сегодня никого посторонних не было, – растерянно говорит Ванька-Встанька.

В доме ужасный переполох. Пропала отцовская шуба, пропала из передней.

– Нет-нет… – говорит отец, – этого не может быть, никогда не поверю.

Он ходит по Греческому залу.