Цирк зажигает огни

Извозчик свернул, и коляска покатила по набережной Фонтанки. И тут вдруг отец заметил, что впереди у самых перил толпятся какие-то люди, они все смотрят вниз, в воду, и чему-то смеются. Извозчик замедлил ход, отец привстал в пролётке и – ужас! – увидел, что в воде барахтается беспомощный щенок, что он вот-вот выбьется из сил и утонет. И этому смеются жестокие люди.

Отец, не задумываясь ни секунды, соскочил на мостовую и, как был в лучшем своём костюме, бросился в воду, поймал, схватил этого щенка и вынес его на набережную.

Извозчику приказано ехать обратно в гостиницу, в театр ни в какой они в тот вечер, конечно, уже не попали, а щенок остался у нас.

– Володя, ты никуда не пойдёшь!

– Папа, я тебя умоляю.

Мы с мамой вцепились ему в пальто, а он рвётся из наших рук.

Это один из октябрьских дней семнадцатого. Дело происходит в квартире на Арбате, где мы жили, пока Уголок был занят. А с улицы доносится беспорядочная стрельба и даже пулемётные очереди.

– Мы не пустим тебя, не пустим!

– Мамочка, пойми, я не могу так сидеть. Я – народный шут, я всегда был с ними, с народом.

– Но ты слышишь, там стреляют. Тебя могут убить.

– Пусти. Я всё равно должен быть там, я должен видеть, что там происходит. Пойми, ведь это для того, чтобы кровь не лилась больше.

И, конечно, он от нас вырвался и убежал. И ходил целый день по городу, и размахивал руками, и кого-то в чём-то убеждал…

До сих пор ума не приложу, как его не убили!

Чёрное кольцо людей на белом снегу сужается.

– Тише! Тише! Осторожнее! – командует отец, и люди слушаются его.

И всё это происходит прямо под квадригой у самого портика Большого театра, там, где впоследствии разобьют сквер и соорудят фонтан.

Девятнадцатый год. Мы ехали на выступление. Мы – это отец, наш фокстерьер Пик, крыса Финька, дрессированный заяц и я. Вез нас в санях знаменитый отцовский верблюд, которые поражал тогда своим видом всю Москву.

В городе не убирали снег, и мы ехали по сугробам, сани то взмывали вверх, то ныряли вниз. И вот на Театральной площади – авария. Сани занесло, они перевернулись, и все мы оказались в сугробе. Но это ещё полбеды, самое ужасное, что при падении раскрылась клетка зайца, и косой, оказавшись на свободе, дёрнул в сторону Охотного ряда.

– Смотри – заяц!

– Держи его! – закричали прохожие, и от этого крика косой испугался ещё больше.

Неизвестно, чем бы кончилось всё дел, но отец сейчас же нашёлся.

– Товарищи! Остановитесь! Стойте! – закричал он на всю площадь. Люди повернулись к нему.

– Товарищи! Я – артист Дуров. Это мой дрессированный заяц. Прошу вас, помогите мне его поймать.

И люди послушались его. Они взялись за руки, встали в круг и, медленно сужая кольцо, стали приближаться к серому комочку, который замер на снегу.

Поросячьи раздвоенные копытца смешно разъезжаются на паркетном полу. Но нам – отцу, маме и мне – вовсе от этого невесело. Это было в девятнадцатом, кажется, году. Один наш знакомый подарил отцу ко дню рождения живого маленького поросёнка. По тому голодному времени это был роскошный – царский подарок.

И вот, к удивлению этого человека, мы с грустью встретили это подношение. В нашей и без того большой семье прибавился ещё один нахлебник. Поросёнок стал жить в общей тогда комнате, единственной отапливаемой во всём доме, и мы честно делили с ним наш скудный паёк.

Потом поросёнок вырос, долго жил и с успехом выступал на манеже. Мы всегда смеялись, вспоминая его историю. Но тогда, в девятнадцатом, нам было не до смеха…

Старость всегда подкрадывается незаметно. Я так и не знаю, кто именно первый назвал моего отца «дедушкой Дуровым» — произнёс ли это какой-нибудь совсем юный зритель, пустил ли в ход бойкий газетный рецензент, – но факт остаётся фактом, выражение сделалось крылатым, и последние семь лет жизни его, пожалуй, иначе не называли. Это пришлось отцу по душе, так что он и сам себя именовал «дедушкой», например, в названиях своих книг для детей.

Я помню, помню этот вечер… Настоящее незабываемое торжество. Сейчас даже невозможно представить себе созвездие знаменитостей, которые приняли в нём участие. Науку представляли профессора Владимир Михайлович Бехтерев и Григорий Иванович Россолимо, музыку – Антонина Васильевна Нежданова и Николай Семёнович Голованов, театр – Владимир Иванович Немирович-Данченко, Константин Сергеевич Станиславский, Всеволод Эмильевич Мейерхольд, цирк – Вильямс Труцци, Виталий Лазаренко, Дмитрий Альперов… А мы с мамой ужасно боялись за отца – он волновался перед выступлением, как двадцатилетний дебютант, и волнение его, надо сказать, передалось всей огромной аудитории. Он впервые читал тогда свой специально к этому дню написанный монолог:

Полвека я ношу шута названье,

полвека весь я истиной горю,

и, не боясь ни мук, ни наказанья,

я людям всем о братстве говорю.

Полвека! Легко сказать – полвека.

Уж нет былой, отжившей старины.

И я, я – шут, для блага человека

отдал всю жизнь до этой седины.

Хоть нёс я голод с вами, все мученья,

но не согнулся я от всех невзгод.

Язык шута насыщен обличеньем

для тех, кто жал и угнетал народ.

Как много лет, служа душой народу,